Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

В Думе всегда имелся военный караул, а, кроме того, была и своя охрана: полковник барон Остен-Сакен и помощник его жандармский ротмистр (фамилию его я позабыл). Остен-Сакен всю свою службу провел в адъютантских должностях и в Думе ведал лишь внешним порядком. Утверждали, что сторожа и вообще низший персонал должны были следить за членами Думы и передавать дальше их интересные частные разговоры. Если это и было, то сомневаюсь, чтобы такая слежка могла бы быть кому-либо полезна, ибо этот персонал по уровню своего развития, конечно, был мало способен извлекать суть из наших частных разговоров. Не помню точно также фамилию чиновника, ведавшего «министерским павильоном» (кажется, Куманин), который с изысканной вежливостью старался часто узнать какие-либо детали о предстоящих в Думе прениях, занятие довольно праздное, ибо и мы сами не могли никогда заранее предвидеть, как разовьется заседание. Этот чиновник должен был, главным образом, предупреждать министров о том, когда им надлежит быть на их местах.

Все заседания Думы и ее бюджетной комиссии стенографировались, и уже через полчаса после произнесения речи стенограмма была готова. Обычно почти все ораторы вносили в них поправки, и меня удивило только, что, поправляя как-то мою стенограмму, начало которой помещалось на одной странице с концом речи Маклакова, я убедился, что и этот столь блестящий оратор делает существенные поправки в сказанном им. Пришлось мне также убедиться, что большие поправки в своих речах делают Коковцов, вычеркивая в стенограммах Бюджетной Комиссии те или иные признания, которые ему приходилось в ней делать, но которые он признавал для себя почему-либо неудобными. Зная эту его особенность, Алексеенко внимательно перечитывал его стенограммы и восстанавливал то, что Коковцов пытался уничтожить.

Со стенограммами у меня лично произошел раз казус. Не помню точно когда, кажется, уже в 4-й Думе, Марков 2-й критиковал наше сближение с Францией и отзывался очень некрасиво о ней (как известно, правые были сторонниками сближения с Германией). Меня его слова возмутили, и у меня вырвалось восклицание: «Какой мерзавец!», причем гораздо более громкое, чем я думал. Попало оно в стенограмму, и услышал его и Родзянко, пославший ко мне Глинку сказать, что он эти слова в стенограмме зачеркнул, но просит меня впредь быть осторожнее. Марков, однако, их видел (если даже их не слышал) при исправлении им стенограммы, и я несколько дней ждал вызова на дуэль, но Марков никак на них не реагировал.

Вскоре после открытия Думы возник для многих ее членов вопрос об их существовании. Если для членов ее — крестьян — 10 рублей суточных во время сессий являлись заманчивыми, то для большинства интеллигентов они давали возможности сколько-нибудь приличного существования. Если исключить 4 месяца летнего перерыва, это составляло в среднем 200 руб. в месяц, а в Петербурге, при его дороговизне и особенно принимая во внимание, что звание члена Думы возлагало известные неофициальные обязанности и расходы, это было определенно недостаточно. Результатом этого было, что уже в 1-ую зиму несколько членов Думы ушли из нее и в числе их очень полезный член ее Н. А. Мельников, вернувшийся в свое Казанское земство. Ввиду этого, [когда] весной 1908 г. был возбужден вопрос об установлении для членов Думы месячного вознаграждения в 300 р., то против этого голосовал только один Курский депутат кн. Барятинский, указывавший, что почетность звания члена Думы должна исключать материальные соображения. Мне невольно припомнилась поговорка «сытый голодного не разумеет», ибо Барятинский был из самых богатых членов Думы.

Кстати, приблизительно в это время в Судебной комиссии прошел законопроект об увеличении окладов содержания чинам судебного ведомства, остававшихся неизменными в течение 40 лет. После заседания журналисты спросили меня, каковы новые оклады. И один из них, еще совсем молодой человек с полупрезрением заметил: «Ну, знаете, я вижу, что в судьи идти не стоит; я и сейчас, через год по окончании университета, зарабатываю больше, чем член суда через 20 лет службы».

Журналисты были необходимым элементом думской жизни и среди них были, естественно, люди разных способностей и разных моральных качеств. Вероятно, самым блестящим из них был приват-доцент Пиленко, работавший в «Новом Времени», остроумный и образованный, но не пользовавшийся большим престижем в Думе. Уважали далеко не блестящего москвича Аркадамского и ценили Полякова-Литовцева; позднее выделились Ксюнин, сотрудник «Нового Времени» и Неманов из «Речи», но оба они уступали Пиленко и Полякову. Правые вообще не любили печати, но у всех остальных отношения с ее представителями были приличные, даже если политические воззрения наши не сходились. Большинство газет того времени было левее Думы. Очень почтенная «Речь» поддерживала кадетов, также как и «Биржевка», как сокращенно называли распространенную, но мало ценившуюся газету Проппера. На стороне кадетов стояло и Московское «Русское Слово», наиболее тогда распространенная газета в России, и «Русские Ведомости», все менее читаемые. У октябристов, как это не странно, своей влиятельной печати не было. Во времена 3-й Думы в Москве стал издаваться, если не ошибаюсь «Московский Голос», деньги на который собрали московские октябристы, но был довольно неинтересен и через несколько лет прекратился.

В Петербурге нас поддерживало «Новое Время»; Пиленко, а также талантливый Борис Суворин были октябристами, но это была газета, как известно, политически весьма неустойчивая, и в эти годы тоже не раз меняла направление в зависимости от того, куда дул ветер в «сферах». При этом вечернее его издание, редактировавшееся Б. Сувориным, было левее самого «Нового Времени». Пучков попытался купить «Новое Время», когда оно в эти годы превращалось в акционерное общество и, насколько я знаю, по его просьбе Нобель приобрел значительное число акций. Какие установились после этого отношения в «Новом Времени» не знаю, но несомненно одно, что оно своего непостоянства не потеряло и октябристам помощью не стало.

У правых, кроме Дубровинского «Русского Знамени», которому нельзя отказать в независимости, была «Земщина», определенно поддерживавшаяся правительством, которое она, однако, постоянно ругала. Факт этот сейчас трудно объяснить, но мне кажется, что само Министерство внутренних дел было бессильно не выдавать этих пособий. Как я уже указал по поводу Замысловского, в «Земщине» подкармливалось несколько правых депутатов.

Сравнивая 3-ю Думу с 4-й, я должен признать, что если другие фракции мало в них изменились, октябристская была в 3-й Думе не только сильнее численно, но и более блестяща по существу. Я уже не раз говорил о Гучкове и добавлю еще, что, несмотря на слабый голос, он был очень сильным оратором. Когда он говорил в Думе, царило полное молчание, но его одинаково не любили и правые, и кадеты, которых он часто не щадил в своих выступлениях. После него и Плевако все другие наши ораторы, конечно, много теряли (да и вообще в уровень с ними я поставлю только Маклакова), хотя среди них и было немало обладавших даром слова. Однако, два, быть может наиболее влиятельных во фракции ее члена — Алексеенко и позднее Савич, были ораторами весьма неважными.