Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Основным пунктом филиппик Пуришкевича был его крайний антисемитизм (разделявшийся, впрочем, всем правым сектором Думы). Мне говорили, что в те годы мальчишки-кадеты нарочно телефонировали ему на квартиру и спрашивали какую-нибудь еврейскую фамилию, чтобы послушать, как Пуришкевич будет ругаться, а в этом он был мастером. Курьезно, однако, что во время войны, когда он создал целую организацию питательно-перевязочных отрядов, «старшим врачом» ее оказался еврей Лазоверт. Ставлю в кавычки «старшего врача», ибо Лазоверт, весь разукрашенный по представлению Пуришкевича боевыми наградами, был только студентом 3-го курса. Отношение Пуришкевича к нему и вообще к евреям очень ярко проявилось как-то в Минске, где, придя в мое управление, Пуришкевич заявил: «А я моего жида прогнал». Через несколько дней, однако, на вопрос о Лазоверте он ответил: «Знаете, я его простил; он так плакал, а кроме того, он вчера жида задавил». Любопытной фигурой был еще среди правых Тимошкин, лавочник с Кавказа и бывший унтер-офицер-пиротехник. Человек с несомненным даром слова, он выпускался подчас правыми для смеха в качестве оппонента наиболее видным левым ораторам, например, Милюкову, причем Замысловский, как мне как-то пришлось убедиться, научал его, что надо сказать.

Националисты, которых было почти вдвое больше, чем правых, отделились от этих уже в первые месяцы 3-й Думы, но оказались самой бесцветной группой в Думе. У них был прекрасный оратор Шульгин, хорошо образованный, но я бы сказал, что он не подходил националистам, именно потому, что стоял качественно гораздо их выше. Слушать его бывало всегда интересно, даже когда он критиковал наши выступления. Кроме того, Шульгин издавал тогда влиятельный на юго-западе «Киевлянин» и Думе отдавал поэтому сравнительно мало времени и труда. Недурно говорил и Вл. Бобринский, лет за 10 до этого считавшийся опасным либералом, а теперь оказавшийся на правом крыле Думы, но он был ленив и бесполезен. Он отличался тем, как он спал в Думе, иногда даже с храпом; конкурировал с ним в этом отношении только бессарабец Демьянович, бывший членом всех четырех Дум и ни одного слова в них не произнесший. Не работал он и в Комиссиях, так что и избрание его — как до возвращения Измаильского уезда России в 1878 г. и в румынский парламент — объясняется исключительно тем, что он был благодаря своему богатству полным хозяином этого уезда.

Большим уважением пользовался епископ Евлогий, тогда Холмский. Он вел упорную борьбу за создание особой Холмской губернии, в которой православные были бы отделены от католиков и через это избавлены от польского давления. Позднее он был архиепископом Волынским, и, как он мне рассказывал потом в Париже в 1918 г., поляки отвели его из Житомира во Львов осенью в грязь, привязанным вместе с несколькими священниками к телеге; в Львове, однако, его положение улучшилось, ибо в нем принял участие католический архиепископ, украинец граф Шептицкий: «Нас сблизила с ним нелюбовь к полякам», — добавил Евлогий.

Официальными главарями националистов были Балашов и Крупенский. У Балашова кроме богатства и родственных связей в аристократическом обществе, в сущности, не было никаких данных, и в Думе он почти не выступал; не работал он и в комиссиях. Крупенский был типичный бессарабец; в личной его честности я никогда не сомневался, но на то, что удобно делать или нет, его взгляды с октябристскими очень расходились, не говоря уже о левых. Не раз бывало, что правительство оказывалось осведомленным о том, что Думское большинство предполагает сделать именно через Крупенского; поэтому не раз бывало, что при приближении Крупенского, разговаривавшие меняли тему разговора. У него была, впрочем, одна специальность, в которой он остался непревзойденным: с поразительной быстротой и безошибочно считать шары при выборах; этот его талант неизменно вызывал в Думе хохот.

Влево от октябристов у прогрессистов в 3-й Думе крупных представителей не было. Кроме Н. Львова из них выступал подчас Ефремов, но большой роли ни тот, ни другой не играли; зато в комиссионной работе ряд из них оказались очень полезным.

Пропорционально наиболее культурной и умственно наиболее сильной фракцией Думы, повторяю, были кадеты. Главою их уже с 1905 г. был, несомненно, Милюков. Человек с исключительным образованием, безусловной порядочностью, умный и прекрасный историк и искренно любящий Россию, он, однако, как политик был очень посредствен, ибо у него не хватало гибкости и понимания положения. Наиболее яркими проявлениями этого было его известное заявление в первые дни революции о том, что Россия останется монархией с царем Алексеем, и его стремление летом 1918 г. убедить все противосоветские группировки стать на сторону Германии. Мысль его, что в России возможно создание строя подобного английскому парламентаризму тоже принадлежит к числу таких ошибок (ему принадлежит, например, фраза, что кадеты «оппозиция не Его Величеству, а Его Величества»).

Припоминается мне еще его речь по поводу деятельности «Союза Русского Народа», в которой он указывал, что эта правая организация подготовляла покушение на его жизнь, что доказывалось тем, что на Литейном какой-то пьяный чуть не сбил его с ног, и тем, что в каком-то концерте ему подменили его меховую шапку, и в оставленной был вышит внутри крест, якобы предвещавший его убийство. Эти указания вызвали довольно дружный хохот, во время которого к Алексеенко подошел как раз Шингарев, которого я спросил, как кадеты не указали Милюкову на несерьезность таких указаний? Пожав плечами, Шингарев с недовольством мне ответил: «Что ж вы хотите, мы ему это говорили, но он заупрямился». Не знаю, кто окрестил Милюкова «богом бестактности» — название, конечно, преувеличенное, но мне думается, что с другим руководителем фракции кадеты могли бы добиваться больших результатов.

Таким руководителем, мне кажется, мог бы быть Шингарев. Конечно, гораздо менее образованный, чем Милюков, он мог, однако, повторить слова Теренция, что «homo sum et nihil humannus a me alienum puto» [33] Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо (лат.). , и с одинаковой легкостью мог дельно говорить на любую тему (а говорил он очень хорошо). Вл. Бобринский как-то назвал его «нашим „Мюр и Мюрилизом“», но отрицать уменья Шингарева быстро разбираться во всех вопросах, конечно, нельзя. Кроме того, красивый и живой человек, Шингарев пользовался гораздо большими личными симпатиями всей своей партии, чем Милюков, которому ставили еще в укор в более правых партиях, что в 1905 г. он принял участие в агитации во Франции против большого займа, в то время крайне необходимого русскому правительству.

К правому крылу кадетов принадлежал, возможно, наиболее блестящий после смерти Плевако оратор Думы — Маклаков: умный и образованный, он знал, когда и где можно и нужно выдвинуть какой аргумент и умел влиять не только на ум, но и на сердце слушателей; в этом заключалась, быть может, главная его сила. Лично я припоминаю, что когда я был докладчиком по финляндскому законопроекту, на юридические мотивы моих оппонентов, вроде, например, Милюкова, я мог ответить такими же соображениями легального характера, но против речи Маклакова к таким аргументам не прибегавшего, сознаюсь, найти возражения столь же сильные, я затруднился. Маклаков, однако, кроме комиссии по Наказу, мало работал в комиссиях и не имел в Думе того влияния, которое могла бы дать ему его талантливость; возможно, впрочем, что виной этого было и то, что он не всегда сходился с взглядами своей фракции.