Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

С ореолом большого борца за свободу пришел в 3-ю Думу Родичев, но роли в ней не сыграл. Человек, безусловно порядочный и лично симпатичный, он был и хорошим оратором, но скорее губернского, а не государственного масштаба. В его выступлениях всегда было много красивых фраз, но мало содержания, а в Думе одних фраз было недостаточно. Я не был в зале, когда он сказал свою известную фразу о «столыпинском галстуке» и вошел в нее только, когда разразился вызванный ею скандал. Говорили тогда, что он сказал ее после хорошего завтрака, но не думаю, чтобы она была вызвана излишком выпитого вина — я не знал Родичева, как грешившего этим; я думаю, что он сам не ожидал такого эффекта этой фразы, и когда вскоре после этого он шел в «министерский павильон» извиняться перед Столыпиным и проходил около меня, у него был очень сконфуженный вид.

Способным человеком и недурным оратором был Аджемов, несмотря на свою молодость окончивший два факультета.

Скоро умер Караулов, уже пожилой человек, быстро приобретший в нашей, в сущности, очень правой Думе большое уважение своей моральной высотой, несмотря на несколько лет, проведенных им на каторге. Кто-то из правых назвал его как-то поэтому каторжником, на что Караулов ответил, приблизительно, что он и его друзья были на каторге за то, чтобы мы могли заседать в Думе. Я помню посейчас то впечатление, которое произвели его слова, и то, что даже крайние правые не решились ни слова ответить ему.

Трудовики в 3-й Думе были очень бесцветны, если не считать довольно вульгарного литовца Булата и скучного Дзюбинского; более ярки были социалисты: чахоточный Покровский и грузины Гегечкори и Чхеидзе. Оба говорили они хорошо, а Чхеидзе подчас и с успехом, благодаря своему остроумию и находчивости.

В 3-й Думе число нерусских депутатов было невелико, и вероятно не достигало в сложности 50 человек. Надо, однако, сказать, что украинцы и белорусы тогда не выделялись в отдельные группы. Наиболее интересными среди всех этих инородцев были поляки, самые культурные и способные. Кроме Дмовского, ушедшего до конца 3-й Думы, был в числе их Вл. Грабский, бывший позднее недолго главою польского правительства. Прибалтийские немцы, а также и немцы колонисты с юга России, сидели с октябристами, хотя некоторые из них по всему своему мышлению могли бы скорее сидеть среди крайних правых, так что Мейендорф мало подходил к ним. Из колонистов мне припоминается некий Гальвас, нигде никогда не выступавший. Как-то я пришел в Думу раньше времени и, войдя в еще полутемный зал, увидел уже там Гальваса, очень скромно объяснившего мне: «Я не могу, господин граф, как вы — работать в комиссиях и говорить в Думе, так я уж, по крайней мере, сижу в заседаниях от начала до конца».

Евреев в Думе почти не было — ни в 3-й, ни в 4-й, и положение этих 2–3 человек было не легким. Эти, насколько я знаю, вполне порядочные люди, политическими симпатиями не пользовались, а крайние правые их прямо травили, на что, будучи людьми не крупными, они не всегда умели ответить. В начале 3-й Думы был еще в ней одесский адвокат еврей Пергамент, красивый молодой человек и хороший оратор, но он застрелился в конце 1-й сессии, по-видимому, на любовной почве.

Прежде чем перейти теперь к политической работе 3-й Думы, вернусь к городским делам. В начале 1908 г. с уходом Ал. Бобринского из председателей Гор. Думы на его место был избран бывший городской юрисконсульт Унковский, а я принял избрание 2-го его заместителя; позднее, когда 1-й его заместитель Казицын стал председателем Думы, я повысился в 1-е его заместители. Председательствовать мне приходилось, впрочем, очень редко и более по второстепенным делам. В заседаниях Думы первая часть обычно уходила на довольно праздное обсуждение заявлений оппозиции, на которые управа сряду дать ответ обычно не была в состоянии и которое поэтому после долгих разговоров и заканчивались ничем. Мне удалось несколько раз добиться того, что с согласия и заявителей и управы обсуждение этих вопросов откладывалось до следующего раза и благодаря этому и, быть может, моей большей нейтральности, чем Бобринского или Казицына, мне удалось раза два провести всю повестку, чего при них за 6 лет моего пребывания в Думе, ни разу не было.

С моим председательствованием в Гор. Думе у меня связано, однако, одно неприятное воспоминание. По установленному порядку после баллотировки каждого вопроса городской секретарь записывал принятую редакцию, председательствующий тут же ее подписывал, после чего она вносилась дословно в журнал заседания, подписывавшийся председателем подчас лишь через несколько месяцев. При этом лично я, когда мне приходилось их подписывать, текста журнала с резолюциями, сознаюсь, не сверял. Однако не помню точно когда, кажется уже в 1908, а быть может в 1909 г. на этой почве возникло судебное дело. При обсуждении в Думе текста какого-то соглашения с электрическим обществом, были приняты поправки (я в этих заседаниях в Думе не был), внесенные в соответствующие резолюции, подписанные Унковским и городским секретарем Зубаревым. В журнале, однако, был помещен за их же подписями другой текст, более выгодный для общества. Оба они были за это отданы под суд и осуждены. Что Зубарев был виноват, для меня сомнений не было, но у меня не было уверенности, что Унковский сознательно принял участие в этом подлоге. Во всяком деле необходимо доверие к сослуживцам или товарищам по работе, и за мою долгую жизнь мне не пришлось встретиться со случаями, чтобы меня сознательно подвели. И в Гор. Думе, когда ее секретарь давал мне на подпись уже подписанную им копию текста, я считал возможным ему доверяться. В виду этого мне казалось возможным, что и Унковский, у которого до того была репутация честного человека, попался как раз во щи, как мог бы попасться и я. Однако Унковский сам на это не ссылался. Заменивший его Казицын, в то время вице-директор одного из департаментов Министерства торговли делал во всем волю Глазунова и Тарасова, и был посему очень удачным для стародумцев председателем.

Этой зимой я порядочно прихварывал, как выяснилось по анализу, последствиями моей Маньчжурской дизентерии, после которой во мне остались зародыши амеб. Теперь, особенно в Бразилии, где я пишу эти строки, эти амебы, вирусы и другие микроорганизмы являются самым обычным возбудителем болезней, но в то время, всего 40 лет тому назад, об амебах никто, кроме немногих врачей-специалистов, ничего о них не знал, да и методы лечения их были далеки от современных. Лечивший меня д-р Вестфален, специалист по желудочным болезням, уложил меня на 10 дней в кровать, ничего не давал есть, кроме нескольких стаканов молока в день, и убивал амеб сильными дозами ипекакуаны (рвотного камня). Лечение достигло своей цели, но, чтобы вполне меня подправить, Вестфален послал меня летом в Карловы Вары, тогда еще Карлсбад, местечко и само по себе прелестное, а нам, русским, еще напоминающее Петра Великого, лечившегося там методами, только к его железному здоровью подходившими. Нам врачи прописывали по 2–3 стакана целебной воды в день, а Петр выпивал ее ведрами. Все это время я был на исключительно пресном режиме, и так как я был уже ослаблен болезней, то после Карлсбада у меня появились даже цинготные явления. На обратном пути мы еще заехали с женой в Прагу, произведшую на нас глубокое впечатление своим славянским освоением западной культуры.