Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Зиму 1907–1908 гг. мы прожили еще на Васильевском Острове у родителей, но на следующий год переехали сперва на Сергиевскую, а затем на Шпалерную, где и прожили до революции. На Васильевском Острове родилась в марте наша младшая дочь, и здесь же за неделю до этого пришлось всем нам пережить несколько дней тревоги за жизнь моего младшего брата.

По возвращении из Манчжурии он вернулся в полк и вскоре увлекся одной из самых красивых представительниц петербургского полусвета Решетниковой, бывшей на содержании у очень богатого и милого человека князя Салтыкова. Хотя она далеко не была ему верна, он, в конце концов, женился на ней, но даже став, таким образом, светлейшей княгиней, она солиднее не стала. Увлекались ею многие, и двое ее поклонников уже покончили с собой, когда ею увлекся брат. В этот период у брата была дуэль с офицером другого полка, косвенно связанная с этой женщиной, а в марте 1908 г., не добившись ее разрыва с ее будущим мужем, брат в собрании полка прострелил себе сердце. Пуля в момент прошла систолы и, хотя пробила обе оболочки, брат через 36 часов пришел в себя и через две недели уже выписался из Благовещенского госпиталя. Ночью, когда он стрелялся, меня и мать мою вызвали из полка, где я застал его еще в дежурной комнате, откуда его на носилках перенесли в госпиталь — сцена, напомнившая мне перенесение убитого Бобрикова.

Оправившись, брат вышел в запас и вскоре с двумя другими офицерами, Половцевым и Остен-Сакеном уехал в Индию, где они в качестве официальной миссии знакомились с английскими войсками. Очень характерно, что на эту поездку не было отпущено ни одной копейки казенных денег. Хотя за границей много писали о громадной сети русского шпионажа, денег на подобную поездку не нашлось, и она могла состояться только потому, что у всех отправленных были достаточные личные средства. Где-то им предложили купить секретную карту Индии, что они и сделали и тоже на свои личные деньги.

Брат после Японской войны, в которой у него в сотне было много казаков-бурят, буддистов, интересовался очень этой религией и Тибетом. Поэтому он очень надеялся, что ему удастся где-либо на севере Индии отделиться от своих спутников и пробраться в Тибет. Однако, когда брат Половцева, тогда генеральный консул в Бомбее, сообщил о намерении моего брата в Министерство иностранных дел, оно категорически и срочно запретило брату осуществление его плана. За год до этого было подписано соглашение с Англией о сферах влияния на Востоке, по которому Россия обязалась не посылать экспедиций в Тибет; министерство боялось, что поездка брата будет сочтена за экспедицию и вызовет осложнения.

За это время сестры мои подросли, и родители устраивали для них танцевальные вечера, на которых собиралась молодежь. Кажется, я не упоминал, что в то время подобные вечера начинались после 11 часов ночи и заканчивались подчас только в 5 часов утра.

В сущности, конечной целью таких приемов и вообще бывания в «обществе» было замужество дочерей, но ни одна из моих сестер замуж не вышла. Красавицами они не были, а, кроме того, были очень скромны и не обращали на себя особого внимания. Надо еще сказать, что богатство (а мои сестры были, несомненно, богатыми невестами) играло гораздо меньшую роль в брачном вопросе, чем это часто думают; большое значение имело, чтобы стороны подходили друг к другу по своему положению, чтобы не было мезальянса, и в этом вопросе шли очень далеко. Когда, например, очень милая В. А. Ширинская-Шихматова, сестра мужа моей тетки, вышла замуж за очень порядочного и культурного Б. М. Якунчикова, это считалось тогда мезальянсом, ибо он был из известной московской, но купеческой, а не дворянской семьи. Наоборот браки, если и не из расчета, а где можно было только предполагать его, оценивались очень строго. Например, из Конной Гвардии пришлось уйти красавцу Глинке, женившемуся, если не ошибаюсь, на купчихе Варгуниной, ибо она была гораздо богаче его, хотя ее внешность и не исключала возможности увлечения ею. Из моих сестер старшая Ксения не ладила с матерью, на которую она, впрочем, больше всех походила и физически и духовно. Около 1908 г. она пошла в Евгениевскую Общину Красного Креста на курсы (тогда трехлетние) сестер милосердия и два года проработала в ней, живя в Общине. Однако на второй год она заразилась туберкулезом и должна была бросить Общину. Пребывание в горах и хорошие условия жизни подправили ее, но прежние силы ее уже больше не восстановились. Домой она уже больше не вернулась, а поселилась отдельно, живя потом вместе со своей бывшей учительницей старушкой Екатериной Самойловной Барн, то в Петербурге, то на небольшой дачке, которую сестра купила себе в Боровичском уезде. Она была хорошей пианисткой, и когда она еще жила с родителями, у них от времени до времени устраивались трио, постоянным посетителем коих бывал милейший профессор К. А. Поссе.

Средняя сестра, Ольга, была наиболее привязана к матери и, в сущности, отдала ей всю свою жизнь до ее смерти в 1920 г.

Младшая из моих сестер, Екатерина, сравнительно рано стала проявлять некоторые странности, а позднее и определенную ненормальность — очевидно последствие неправильности ее физического строения, в свою очередь бывшего результатом, как я уже отметил, падения матери на лестнице во время беременности. Долгое время мать не хотела отдавать сестру в лечебницу, хотя психиатры и предупреждали, что мания преследования, развившаяся у сестры, может быть опасна даже для самых близких, но изменившиеся после 1917 г. условия жизни заставили ее это сделать. Сестра прожила еще в одной из лечебниц под Ленинградом до 1941 г., когда вместе с другими больными была убита захватившими этот район немцами.

Возвращаюсь к Гос. Думе. В одном из первых заседаний Столыпин прочитал правительственную декларацию, в которой перечислил внесенные в Думу законопроекты; при этом он подчеркнул, что задачей правительства в первую очередь является успокоение страны, а затем уже реформы. На это ему возражал Маклаков, которому в своим заключительном ответе Столыпин сказал, что реформы уже и идут. Более важным было по существу столкновение Дмовского с Столыпиным. Дмовский указал, конечно, не без основания, что в тогдашней России были граждане двух разрядов и что поляки находятся во второй категории, против чего он и протестовал. Столыпин по существу не возражал против этого и только ответил, что от самих поляков зависит не быть больше во второй категории. Надо, впрочем, сказать, что, кажется, именно в эту сессию во время бюджетных прений Щегловитов заявил о необходимости бороться с «засорением» судебного ведомства польским «элементом», что, конечно, вызвало аплодисменты справа и шумные протесты слева. Пора для примирения двух главных славянских народов в 3-й Думе еще очевидно не пришла. Прения по декларации закончились ничем, ибо у каждого из трех секторов Думы был свой проект мотивированного перехода к делам, который оба другие не желали принять.