Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Правые внесли запрос о деятельности наместника на Кавказе Воронцова-Дашкова. Назначен он был туда уже стариком на месте князя Гр. Гр. Голицына, известного во время оно в Петербурге под именем Гри-Гри Голицына, по-видимому, пользовавшегося когда-то большим успехом у женщин, но вне этого ничем не отличавшегося. Попал он на Кавказ в период предреволюционного брожения, и разобраться в нем абсолютно не сумел. В вопросе же армянском своим распоряжением о взятии в казенное управление церковных имуществ, которые, по его мнению, служили источником, из которого питалось революционное движение, он объединил против русской власти все самые разнообразные группы армянского народа.

Заменивший его Воронцов-Дашков приехал в Тифлис с самыми благими намерениями умиротворить Кавказ, но как раз при нем разыгралось революционное движение и, как почти всегда бывает в подобных случаях, его средняя политика вызвала нарекания с обеих сторон. В своем запросе правые напали на него за его слабость и не всегда удачные назначения. Про Воронцова говорили, что он по старости находится под влиянием жены и своего правителя канцелярии Петерсона, на которого и была направлена главная атака правых. Когда говоривший в этот раз очень удачно Пуришкевич очень ярко и отрицательно обрисовал Петерсона, представитель Воронцова в Петербурге член Гос. Совета барон Нольде назвал его «клеветником». Представители правительства не подлежали дисциплинарной власти председателя Думы и ее самой, и слова Нольде не могли следовательно вызвать реакции, которая последовала бы за такими же словами любого члена Думы. Однако они вызвали довольно дружное негодование, и объяснения Нольде были признаны неудовлетворительными. Это был единственный случай за все время существования Думы и вполне подтвердивший правильность ее тактики. Никаких последствий ни для Воронцова, ни для Петерсона это постановление не имело, да и вообще, перед выбором Государя между Думой, которой он не симпатизировал, и людьми, которым он в тот момент доверял, преимущество несомненно было на стороне последних.

Я уже упоминал по поводу Милюкова о запросе о деятельности «Союза Русского Народа». Личное выступление Милюкова, по моему мнению, только ослабило самый запрос, заслонив суть его различными мелочами, но, оглядываясь сейчас назад, я думаю, что вообще все тогдашние крайние правые организации были очень переоценены. Уже тот факт, что, несмотря на тогдашний избирательный закон, дававший все преимущества правым элементам, «Союз Русского Народа» мог провести в 3-ю и 4-ю Думы всего около 10 % ее членов, является в этом отношении показательным. Определенно союзническое большинство было во всех избирательных собраниях только в Курской губернии. По остальным губерниям крайние правые проходили или лично, ввиду своей прежней репутации, или в результате избирательных соглашений. В 4-ю Думу, например, по Саратовской губернии одни и те же выборщики избрали крайних правых и эсеров. У крайних правых мог бы быть шанс на успех в массах, если бы они приняли аграрную программу более или менее социалистического характера, но главные их руководители принадлежали к помещичьему классу и они на это не пошли. Оставались осуждение террора и антисемитизм. Однако, вне черты еврейской оседлости лозунг «бей жидов» эффекта не производил, а эсеровский террор, при всей его подчас абсурдности, имел все-таки, вероятно, не меньше сторонников, чем противников. «Союз Русского Народа», во всяком случае, партией масс не стал и поддерживался преимущественно мелким городским мещанством. Надо, впрочем, отметить, что его выступления против террора привлекали к нему симпатии полиции, особенно, где среди ее чинов было больше убитых. Маленькая любопытная подробность: докладчиком по этому вопросу выступил Протопопов, говоривший против «Союза Русского Народа» столь определенно, что кто-то из правых назвал его доклад «апологией революции» — это был тот же человек, который через 7 лет чуть ли не принадлежал к этому союзу.

Наконец, в эту же сессию был рассмотрен и запрос о провокационной деятельности охранных отделений по поводу разоблачений Азефа. Что секретная полиция имела своих агентов в революционных организациях и что они, дабы не быть обнаруженными, должны были принимать участие в совершении террористических актов, секретом не было ни для кого. Однако, факт, что в данном случае агентом департамента полиции оказался глава эсеровской центральной боевой организации, которая между другими удачными актами совершила убийство вел. князя Сергея Александровича и Плеве, поставил всех в тупик. Столыпин, выступивший сам с объяснениями по запросу, признал, что Азеф был платным агентом полиции и только отрицал, чтобы она была в курсе наиболее крупных организованных им покушений. Что Столыпин был искренен в этих объяснениях, я не сомневаюсь, но был ли он убежден, что при этой системе он сам более или менее безопасен, не думаю. Я уже приводил мнение С. Шидловского о том, что министр внутренних дел является, в сущности, главой правительства, будучи сам, однако, в руках своего начальника полиции. Позднее я убедился, однако, что эту цепь надо продлить дальше: директор Департамента полиции (большею частью не полицейский специалист) зависел от своего начальника «особого отдела», ведавшего охранными отделениями и имевшего свою специальную агентуру. В свою очередь эти отделения имели своих агентов, и обычно каждое из этих учреждений хранило их имена в секрете от остальных. Кто из этих агентов искренно работал на полицию, она сама сказать не могла, и среди них были, несомненно, люди, которые брались за работу с полицией, чтобы вводить ее сознательно в заблуждение в интересах партии. Чаще, однако, это были люди малодушные, которые, когда их рано или поздно обличали в партии, принимали подчас на себя выполнение того или иного террористического акта. Как известно, так погиб и сам Столыпин.

Еще осенью 1908 года Австрия аннексировала Боснию и Герцеговину. Этот акт вызвал общее негодование во всех славянских странах, и в Петербурге состоялась уличная манифестация в районе австрийского посольства. Должен был говорить по этому вопросу профессор Погодин, но его лекция была запрещена полицией. Выступление в Думе Извольского было очень слабо, и, наоборот, речь Милюкова была, быть может, самой его сильной в Думе. Как я уже упоминал, все признавали, что тогда мы воевать не можем, и единственным возможным выводом было, что нам надо принять аннексию, как свершившийся факт и… узнать вскоре, что Извольский перестал быть министром.

Осенью 1909 г., когда мы собрались вновь в Думе, нам пришлось познакомиться еще двумя другими новыми министрами — обер-прокурором Синода Лукьяновым, недолго занимавшим этот пост между Извольским и Саблером. Профессор-медик, он стоял одно время во главе Института Экспериментальной медицины (где его, кажется, заменил Павлов), но было ли у него что общего с синодальным ведомством, не знаю. На посту обер-прокурора он остался, во всяком случае, незаметным. Несомненно, гораздо более ярким оказался Сухомлинов. Еще в Турецкую войну он был начальником штаба какой-то кавалерийской дивизии и получил георгиевский крест. Способностей его никто не отрицал, и профессура в Академии Генштаба как будто их подтверждала, но так как ему, по-видимому, все легко давалось, то это сделало его ленивым и развило в нем верхоглядство. Уже до назначения его командующим войсками в Киев, он потерял жену, которую очень любил, и уверяли, что когда в Киеве он встретил хорошенькую жену инспектора народных училищ Бутовича, очень будто бы походившую на его первую жену, то он сразу ею увлекся. Бутович был человек состоятельный, и когда она согласилась развестись с ним, чтобы выйти за Сухомлинова, гораздо более старого, чем Бутович, и ничего, кроме жалования, не имевшего, то прельстило ее, по-видимому, его положение. Получение развода оказалось, однако, гораздо более сложным, чем обычно: Бутович отказался его дать добровольно. Уверяли, что на него было произведено давление, чтобы он не только принял на себя вину, но и уступил жене часть своего состояния. Это его возмутило, и он вообще отказался дать развод, и Сухомлинову пришлось прибегнуть к лжесвидетелям. Разводная процедура в те времена была очень сложной и без лжесвидетелей вообще ни один развод не обходился. Однако, не знаю почему, в разводе Бутовича эти свидетели показали, что Бутович изменял жене где-то на юге Франции, причем как потом выяснилось, во время, когда он был в России. Поэтому Бутович поднял дело о лжесвидетельстве, французские следственные власти по поручению киевского следователя выяснили правильность его обвинений, и вся переписка пришла в наше Министерство юстиции, где Щегловитов спрятал ее сперва в своем столе. А позднее, когда об этом пошли разговоры, дошедшие до Думы, то все дело о лжесвидетельстве было прекращено по Высочайшему повелению.