Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Кажется, в марте 1910 г. Думе вновь пришлось вернуться к вопросу о провокации в связи с запросом о взрыве на Астраханской улице, в котором погиб начальник Петербургского охранного отделения Карпов. По этому вопросу были высказаны предположения (насколько мне помнится, главным образом, прогрессистом генералом князем Шервашидзе), что Карпов погиб от преждевременного взрыва бомбы, которую он сам готовил для какого-то покушения совместно с террористом Петровым. Доказательств в пользу этой гипотезы в сущности никаких не было, и надо думать, что Карпов был лишь одним из многих звеньев той цепи, которая началась Судейкиным и через Селиверстова дошла до революции, цепи жандармских офицеров, которые самыми разнообразными способами завербовывали в свои агенты попавшихся в их руки более духовно слабых из числа террористов. Кстати, отмечу, что среди этих, менее известных, убитых своими агентами жандармов, был генерал Вонсяцкий, начальник охранного отделения или жандармского управления в Радоме, отец будущего «главы» русских фашистов. Младший Вонсяцкий, женившийся на американской миллионерше, содержал, как говорили, на свой счет всю свою организацию, впрочем, исчислявшуюся всегда единицами членов, кроме Харбина, где ее поддерживали также японцы. Во время последней войны мне пришлось читать, что американские власти арестовали и судили этого Вонсяцкого за его деятельность на пользу немцев и японцев.

При обсуждении сметы Министерства народного просвещения Пуришкевич произнес большую речь об университетских порядках. В ней, как и вообще во всем, что говорилось и им, и правыми, меня сейчас удивляют две особенности. Пуришкевич много говорил о разврате среди студенчества; вероятно, он был прав, утверждая это, но я думаю, что не ошибусь, если скажу, что жизнь групп более состоятельных, чем средний уровень нашего студенчества, была гораздо более развратной. Несомненно, были у нас и «огарки», и типы, вроде Санина, но были ли они специальной характеристикой этого периода? Много говорили тогда и о чрезмерном увлечении молодежи политикой. Опять же возражать против этого нельзя, но и это не было каким-нибудь особым явлением тогдашней русской жизни. Политиканство этой часто незрелой молодежи является последствием отсутствия ее веры в своих отцов и особенно отсутствием свободы и веры в правительство. Наблюдается она во всех странах, где жизнь не идет спокойно по налаженным издавна рельсам и, если наши дети не удовлетворяются установленным при нас строем, то надо ответить сперва на вопрос, кто в этом виноват — они ли или мы сами? Странно не то, что молодежь часто бывает левой, а то, что она бывает способна, подчас, не быть идеалистичной, хотя бы этот идеализм и влек ее к крайностям, от которых она позднее сама отказывается. С годами взгляды меняются, но нельзя же отрицать, что в среднем молодежь гораздо более искреннее и честнее нас, умудренных опытом стариков. Мне передавали, что в Петербургском университете одновременно были социалистическими студенческими старостами известный уже тогда «товарищ Абрам» (Крыленко), будущий католический патер Кузьмин-Караваев и советник старика Форда в период увлечения его антисемитизмом — Бразоль. Странного в таком расхождении их путей нет ничего, и осуждать за него нельзя, но еще меньше можно осуждать молодежь за ее увлечения. А что взгляды людей меняются под влиянием событий, примером этому может служить тот же Пуришкевич, которого позднее крайние правые осуждали в эмиграции за его нестойкость в 1917 г. в отношении монархии.

В общем, обычно недостаточно считаются с обстановкой: мне вспоминается не раз Милюков, в политической честности которого я глубоко убежден. После аннексии Боснии в одной из своих речей он сказал, что «готовы потерять Сибирь до Байкала те, кто мечтает вновь водрузить крест на Св. Софии», а сам в марте 1917 г. оказался сторонником этого водружения. В ноябре 1916 г. он был проповедником 100-процентной верности союзникам, летом 1918 г., наоборот, считал необходимым соглашение с немцами. А во время 2-й войны, находясь во Франции под властью оккупировавших ее немцев, страстно желал победы Советской России — и, повторяю, несмотря на эти противоречия, сомнений в его искренности у меня никогда не было.

Кажется уже в 4-ю сессию была опубликована утвержденная Государем инструкция о порядке утверждения узаконений, касающихся государственной обороны, о которых я уже говорил выше. Это вызвало новый запрос, по которому хорошую речь сказал Савич, разоблачивший всю правую подоплеку этого вопроса, имевшую целью сперва свалить Столыпина, а затем резко повернуть всю политику назад. Оправдывая эту инструкцию, Столыпин в своей речи сказал, между прочим: «Россия недовольна правительством, недовольна всеми, потому что недовольна собой». Несомненно, что в те времена недовольство собой было в России, но едва ли был прав Столыпин, придавая ему такое широкое значение. Быть может, было бы точнее сказать не про недовольство, а про брюзжание, про оправдание своей бездеятельности, своего постепенного погрязания в болото повседневной жизни громкими фразами про пошлость жизни, про ее печальную обстановку, в которых часто сами же произносящие их бывали виноваты. Связывать, однако, это брюзжание с недовольством правительством было совершенно неправильно.

Обсуждение этого запроса кончилось ничем, ибо на почве тогдашних основных законов правительство было право, а эти основные законы принимались всеми, как существующий факт, обойти который было невозможно.

Другой запрос, по поводу проведения закона о западном земстве во время трехдневного перерыва сессий законодательных учреждений закончился признанием объяснения Столыпина неудовлетворительными, что, однако, сряду было забыто, ибо, как все знали, его действия уже заранее были санкционированы Государем.

В эту сессию был еще принят запрос об аварии броненосца «Славы» и связанной с этим неудовлетворительной работе судостроительных заводов. Было при этом указано, что крейсер «Громобой» после Японской войны ремонтировался 4 ½ года, а затем после первого плавания вновь пошел в ремонт. Тем не менее, именно в эту сессию Дума ассигновала средства на постройку новых броненосцев, ибо Григорович провел, наконец, реформу заводов морского ведомства. В дальнейшем быстрота постройки новых судов значительно увеличилась, но, конечно, с английской не сравнялась.

За 2-е — 4-е сессии Думы в нее вступил ряд новых членов взамен тех, кто умирал или кто отказывался. Среди правых появился Новицкий, часто выступавший с удивительно противными, сладенькими речами. Более интересны были три новых депутата-кадета: дельный инженер и недурной оратор Добровольский, управляющий Юго-Восточными железными дорогами, товарищ московского городского головы Щепкин, потомок известного актера и хороший и честный человек, в Думе, впрочем, большой роли не сыгравший, и бывший министр земледелия — Кутлер. Я уже говорил о его предположениях по вопросу о принудительном отчуждении помещичьих земель, на которых он сломал себе шею после того, как Витте не поддержал его. Насколько я его узнал в Думе, это был тип очень добросовестного, усидчивого кабинетного работника, но весьма скучного оратора, который в Думе себя ничем не проявил и через два года переизбран не был.