Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Припоминается мне особенно один очень оживленный обед у И. Капниста, после которого все говорили очень непринужденно и один Маклаков оставался тем же скучным и холодным, как и когда приехал на этот обед. Как-то в 4-й Думе другой Капнист рассказал мне, что ему пришлось быть в Тамбове товарищем прокурора одновременно с этим Маклаковым и оба они по завещанию вдовы известного профессора государственного права и крупной помещицы Чичериной были назначены ее душеприказчиками. Законным наследником имущества ее и ее покойного мужа был будущий Наркоминдел Чичерин, но так как он уже тогда исповедовал социалистические убеждения, то завещание обходило его и оставляло все на общественные нужды. Не помню, пришлось ли Капнисту и Маклакову выполнить это поручение покойной. (Чичерин будто бы сказал тогда: «Пускай не достается мне, но не достанется тогда и никому другому»).

Исполнение обязанностей председателя Совета Министров после Столыпина легло на Коковцова, который затем и был назначен на эту должность. Если уже Столыпин не был в состоянии достаточно влиять на Государя, то по крайней мере ему подчинялись другие министры; у Коковцова же было еще меньше влияния на Государя, а кроме того и в Совете Министров мало кто с ним считался; особенно ярко повел при нем свою линию Щегловитов.

Коковцов определенно сознавал опасность оставления военным министром Сухомлинова; он получил на эту тему письмо от генерала Иванова, заменявшего Сухомлинова на посту командующего Киевским военным округом. Однако Государь на доклад Коковцова о необходимости смены Сухомлинова внимания не обратил и тогда Коковцов сообщил свой материал Гучкову, который, как я уже упомянул, смог его использовать лишь в малой мере наряду с полученными от военных, чтобы не выдать того, кто его осведомил.

В атмосфере не скажу беспокойства, но определенного недовольства собралась 3-я Дума на свою последнюю 5-ю сессию. В эту зиму в ней прошел законопроект о равноправии русских в Финляндии, по которому я опять был докладчиком. В сущности, нового он ничего не представил после прений по законопроекту об общеимперском законодательстве. Отмечу лишь, что одним из курьезов прежнего финляндского строя было, что если в Империи права евреев были ограничены, то в Финляндию они просто ни под какими условиями не допускались.

Не скажу, чтобы применение нового закона в Финляндии, ставшим в это время ее генерал-губернатором Зейном отвечало и букве и духу его, таким как они понимались в Думе и мною и вообще нашей партией. Мы считали, что он давал право службы в Финляндии русским, удовлетворяющим требованиям, предъявляемым к местным уроженцам, в толковании же Зейна русские оказывались в привилегированном положении, в частности в отношении требований, предъявляемых к ним о знании обоих языков — и шведского, и финского.

В Городской Комиссии прошел в начале сессии законопроект о введении Городового Положения в городах Царства Польского, а после Нового Года он прошел и в общем собрании. Построен он был на той же системе национальных курий, что и западное земство, но здесь добавлялась еще особая еврейская курия, причем процент гласных-евреев был нормально ниже процента еврейского населения. Гласные могли в заседаниях дум говорить по-польски, но председатели их должны были говорить по-русски. Докладчиком по этому законопроекту был Кишиневский городской голова Синадино, националист, но в действительности гораздо более левый. Несколько раз я его заменял, и раз мне пришлось выступить с заключением, которого я позднее бы не сделал. В пределах Сувалкской губернии, населенной большею частью литовцами, было несколько городов с большинством литовского населения. Не помню точно кто, вероятно, литовец Булат, внес предложение, чтобы в них литовский язык был допущен в прениях городских дум и в делопроизводстве. Я против этого возражал, и Дума согласилась со мной. Насколько я припоминаю, я опасался, что употребление в заседаниях дум трех языков, из коих литовский тогда, кроме самих литовцев, мало кто знал, вызовет своего рода вавилонское столпотворение. Сознаюсь, что мысль об исключении польского языка, на котором говорило в этих городах небольшое меньшинство, мне сряду не пришла тогда в голову — в оправдание мое скажу, что происходило это в спешке заседания и что литовское заявление явилось для меня неожиданным.

Весной 1911 г. я купил автомобиль. И сейчас я в них не знаток, а тогда вообще ничего в этом вопросе не понимал, и покупка эта была определенно неудачна. Купил я маленький автомобиль французской марки «Lorrance Dietrich» — сам по себе недурной, но совершенно неподходящий к нашим деревенским дорогам: главное — это, что он был слишком низок и постоянно задевал картером за мосты, которые у нас неизменно на четверть аршина возвышались над полотном дороги. Однако, обменяв его на немецкую машину «Опель» и в 1913 г., купив еще небольшой автомобиль «Гочкис», я постепенно стал приверженцем этого, тогда еще нового в России способа сообщения, в будущем которого многие тогда, ввиду плохого состояния дорог, очень сомневались. Мой автомобиль был первым в уезде и вызвал немало курьезов. Недалеко от Рамушева увидевшая его старушка упала на колени и стала креститься; кстати, многие считали, что автомобиль приводится в действие бесовской силой, но этих скептиков смущала фабричная марка машины — лотарингский крест. Совместить крест с помощью дьявола они никак не могли. (Кстати, этот крест, близко походящий к нашему 8-конечному, не остался ли в Лотарингии наследием королевы Анны, дочери Ярослава Мудрого? Ведь известное славянское Реймское евангелие, употреблявшееся при короновании французских королей, тоже было принесено во Францию ею).

Был случай, что когда мы приехали в село Борки (в версте от станции Пола), к священнику прибежали его дети сообщить, что на железной дороге, очевидно, было крушение, ибо один вагон оторвался от поезда и докатился до Борков. Несчастных случаев со мной или вызванных мною не было, но раз я попал в Новгородскую газету, где меня обвинили в том, что я опрокинул телегу, чего в действительности не было; что было, это то, что на порядочном расстоянии лошадь напугалась отблесков солнца на стеклах автомобиля, резко повернула, ось соскочила со шкворня и лошадь ускакала в соседнюю деревню. Такие случаи испуга лошадей бывали не раз, и поэтому ездить приходилось очень осторожно, обычно останавливая при встречах мотор, чтобы не пугать лошадей. Много смеялись надо мной, что я заплатил за якобы раздавленного петуха, который по получении его хозяином полтинника, вскочил и убежал. Факт оказался верным, но только с возвращающимся в Рамушево шофером, скрывшим его от меня.