Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

До этого момента ничего по тогдашним понятиям позорящего Сухомлинова не было. Однако скоро оказалось, что его молодая жена предъявляет к нему денежные требования, которых он удовлетворить не в состоянии. Тогда начались его поездки по всем окраинам России с целью наездить побольше прогонов. Рассказывали в Думе, что его поездка на Дальний Восток дала ему 13 000 р. Всего этого оказалось, однако, мало, и скоро пошли разговоры о сомнительных операциях, связанных с именем Сухомлинова. Первой была концессия на земли в Бухаре (что-то около 60 000 десятин), предоставленные эмиром, как утверждали, по просьбе Сухомлинова некоему князю Андроникову. Этот князь, о котором не раз говорили в последние годы империи, был личностью, во всяком случае, курьезной. Лично я его никогда не знал, никаких должностей он не занимал и долго никакого внимания к себе не привлекал. Уверяли, что при всех назначениях министров, даже людей ему совершенно незнакомых, он посылал им поздравительные письма, а если они были женаты, то и цветы их женам. В большей части случаев никаких последствий это не имело, но фамилия его оставалась у всех в памяти и, если ему приходилось обращаться с какой-либо просьбой, то отношение к нему было любезное. До Бухарского дела, впрочем, ничего неладного про него не говорили, и вообще, о нем заговорили больше лишь в связи с Распутиным. После Бухарского дела стали вообще говорить об обстановке, в которой живет Сухомлинов; стали упоминать имена двух киевлян: двоюродного брата Сухомлиновой — Гашкевича (она сама была дочь акушерки Гашкевич) и Альтшулера, которые оба были привлечены позднее в качестве обвиняемых по делу Сухомлинова. Какие у них были дела с ним, я не знаю, но утверждали, что благодаря его поддержке они получали выгодные подряды, о которых были заблаговременно осведомлены. Какая была роль во всем этом Сухомлинова, сказать невозможно, но о его жене создалось общее и единодушно отрицательное впечатление.

Припоминаю, что кто-то в Думе рассказывал, что, быв у Сухомлиновых, он встретил в их гостиной Альтшулера и Мясоедова и тут же на боковом столе увидел планы работ в одной из наших крепостей. Возможно, что это была просто случайность, но, во всяком случае, нежелательная. Вообще, разговоры о Сухомлинове начались, впрочем, не в связи с его денежными затруднениями, а в связи с личностью Мясоедова, которого Борис Суворин в своем «Вечернем Времени» назвал немецким шпионом. Не буду напоминать главные этапы этого дела, но расскажу только про появление в связи с ним в комитете Гос. Обороны Сухомлинова. Когда он давал нам свои объяснения, он очень волновался и на большинство из нас произвел просто жалкое впечатление. Мясоедов реагировал на обвинение его избиением Суворина и вызовом на дуэль Гучкова. У меня тогда осталось впечатление, однако, обо всем этом инциденте, что шпионом Мясоедов не был. Не знаю, как он попал в число близких Сухомлинову людей, но Гучков, осведомленный о делах Военного министерства, обвинял Сухомлинова в том, что он ввел жандармскую слежку в офицерских собраниях и руководство этим делом поручил именно Мясоедову, тогда жандармскому ротмистру. До Сухомлинова вопрос о наблюдении жандармов за политической благонадежностью офицеров путем привлечения к нему самих же офицеров всегда отклонялся военными министрами, и Сухомлинов был первый, согласившийся на него, что и вызвало критику Гучкова.

После этого скандала Мясоедов скрылся с Петербургского горизонта, и вновь о нем заговорили лишь во время войны, когда он был обвинен в шпионаже и повешен. В эмиграции я прочитал две статьи об этом деле, согласно которым виновность Мясоедова отнюдь не была на суде доказана бесспорно, и он явился козлом отпущения за грехи других. Вспоминая теперь, что следствие о нем вел следователь Орлов, позднее по жалобе американского журналиста Кникербокера осужденный за продажу последнему сфабрикованных им, якобы советских, документов, не могу вполне устранить мысли, что действительно вина Мясоедова была очень сгущена, если не вполне измышлена.

Возвращаясь к Сухомлиновой, упомяну еще про разговор о ней в Париже с Казариновым, ее защитником в процессе, где главным обвиняемым был ее муж. Казаринов горячо доказывал, что его клиентка, оправданная уже после Февральской революции особым составом присяжных, стояла совершенно в стороне от всякой служебной деятельности ее мужа. Возможно, что это так и было, но, во всяком случае, эта молодая, красивая и легкомысленная жена старого и влюбленного мужа дорого обошлась не только ему, но и России, хотя весьма вероятно, что она и не сознавала всего значения своего поведения. Как они бросали деньги, приведу один пример: в начале июня 1914 г. я был в Красном Селе у брата Адама, отбывавшего тогда ценз в своем Конном полку. Вечером у его жены собралось несколько офицеров полка и в числе их Курчанинов, через два месяца после этого убитый под Каушеном. Он незадолго до того был в Египте, где, хотя он и был из богатой семьи, ему оказалось не по карману проехать к Нильским водопадам; бывшая же в Египте одновременно с ним Сухомлинова взяла до этих водопадов отдельный вагон.

Вскоре после своего назначения министром Сухомлинов заменил начальника Главного Интендантского Управления Полякова начальником Киевского военного училища Шуваевым. Вскоре Шуваев приехал в заседание комиссии Гос. Обороны, как он сам говорил, познакомиться с нами. Произвел он на нас впечатление простого, но хорошего человека, и в дальнейшем сохранил свою репутацию честного и работящего, но не слишком мудреного человека. Сообщил он нам выработанную им схему реорганизации интендантского управления, предпослав ей слова, что это его личное произведение: «Сел я за него в своем кабинете, передо мной в углу икона, вот мой стол и я за ним». Все это было сказано так мило, что как-то сряду к нему всех расположило.

В Судебной комиссии стал с этого года появляться новый старший юрисконсульт Трегубов, заменивший Милютина, ставшего директором департамента. Юрисконсультская часть была очень дружной, талантливой и порядочной организацией, насколько я мог судить, энергично отстаивавшей свои взгляды. На ней лежала, разработка всех доходивших до министерства сложных юридических вопросов и дача по ним заключений. Трегубов оказался более живым человеком, чем несколько вялый Милютин, но общее направление юрисконсультской части при нем не изменилось. Позднее в эмиграции я получил от него из Сербии программу намечавшегося там съезда находившихся в эмиграции русских юристов, в организационной комиссии которого он был председателем. Программа эта произвела на меня прямо странное впечатление: казалось, что ее авторы забыли все прошедшее, не только с 1917 г., но скажем с 1880 г. В программе встречались такие вопросы, как — надлежит ли награждать судей орденами или выплачивать им прогонные по лошадям. Трегубова я знал, как несомненно умного человека, и то, что он подписал эту программу, я мог себе объяснить лишь тем, что он не мог отделаться от давления авторов таких вздорных вопросов. Во всяком случае, я ему послал тогда мои замечания по вопросам программы, но что с ними сталось не знаю.