Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Осенью 1912 г. происходили выборы гласных петербургской думы. Первоначально я отказался баллотироваться, но меня убедили согласиться на включение моего имени в стародумский список. Победил, однако, список новодумский, о чем я особенно не жалел.

Кажется, этой же зимой принимал я участие в Петербургском Губернском Дворянском Собрании. Имело оно другой характер, чем наше новгородское, более торжественный и я сказал бы менее симпатичный; в нем всегда принимало участие много сановников, но прения были не более интересны, чем в Новгороде.

На этом Собрании выставили мою кандидатуру в петербургские уездные предводители дворянства. Занимал эту должность Шубин-Поздеев, человек неглупый и денежно честный, которого, однако, упрекали в неделикатности и недолюбливали. Должность петербургского предводителя считалась почетной и, хотя она прибавила бы мне порядочно работы и вызывала бы немалые расходы, я согласился выступить кандидатом на нее. Эти выборы собрали много дворян — больше 150 — но при подаче записок Шубин получил на две больше меня, и я от баллотировки отказался.

Зима 1912–1913 гг. была зимой 300-летия дома Романовых, и по случаю его был большой прием в Зимнем дворце. Все проходили перед Государем и Государыней — ему делали поклон и он подавал руку, она же сидела и все целовали ее руку, лежавшую на подушке. Лицо ее было в красных пятнах, и как раз, когда я проходил, она откинулась в кресле с тяжелым вздохом. Тогда говорили, что ее здоровье нехорошо, и это подтверждало эти слухи, но через несколько дней я ее видел на балу, данном по случаю 300-летия Петербургским дворянством, и вид у нее был вполне нормальный. В самый день 300-летия был торжественный молебен в Казанском Соборе. Я запоздал на него и стал позади других членов Думы. В нескольких метрах от меня, прислонившись к одной из колонн, стоял какой-то довольно незаметный человек, типа провинциального лавочника в длиннополом, поношенном сюртуке. Вдруг к нему быстро подошел Родзянко, толкнув меня и не отвечая на мое: «Здравствуйте, Михаил Владимирович», что-то сказал этому человеку, после чего тот сразу ушел. После этого Родзянко поздоровался со мной и с довольным видом сказал мне: «Ну, в другой раз он около нас не станет». «Да кто же?» — «Разве вы не знаете? Это Распутин». Это был единственный раз, что я видел его, и никаких признаков его необычайных способностей в нем не заметил; правда, я на него особого внимания не обратил, но думаю, что поддавались его влиянию в обществе лишь те, кто этого сам хотел, и в первую очередь искавшие сильных впечатлений женщины.

О Распутине начали говорить в Думе, кажется, еще в последнюю сессию 3-й Думы и уже тогда возмущались его влиянием при дворе, хотя в сфере государственных дел оно еще не проявлялось. В 1913 г. оно начало делаться заметным и уже называли имена лиц, которые окружали Гришку и обделывали через него разные делишки или пользовались им, чтобы делать служебную карьеру. Я уже упоминал выше об отношении к нему Государыни; отношение к нему Государя было гораздо менее понятно и объяснялось многими, главным образом, его желанием избежать сцен с женой. Что из себя изображал Распутин, он знал прекрасно, но, начиная с товарища министра внутренних дел Джунковского все, докладывавшие ему о поведении «Гришки» или просто им возмущавшиеся, немедленно устранялись из царского окружения. Несомненно, также, что, если Распутинское влияние в начале и встречало с его стороны противодействие, то во время войны оно все более и более слабело.

Во время Романовских торжеств был учрежден особый Романовский Комитет попечения о детях-сиротах. Председателем его был назначен член Гос. Совета Куломзин, старый чиновник и порядочный человек, во время войны бывший недолго председателем Гос. Совета, но за несколько месяцев до революции смещенный, как недостаточно правый, чтобы дать место Щегловитову. Куломзин пригласил меня войти в состав довольно многочисленных членов Романовского комитета, но деятельность его начала проявляться лишь со следующей зимы и лишь в форме назначения пособий уже существующим приютам. С началом же войны комитет совершенно заглох. Приблизительно в то же время ко мне обратился управляющий Собственной Его Величества канцелярией Танеев (отец столь известной Вырубовой), бывший также и председателем Комитета Трудовой помощи, передавший мне «желание» Государыни, чтобы я вошел в состав членов и этого комитета. Подобные желания были, в сущности, приказаниями, от исполнения коих отказываться было нельзя. Этот комитет, учрежденный в ознаменование рождения старшей дочери Николая II Ольги, был любимым детищем Государыни, но это не помогло ему стать крупной и живой организацией. В ведении его находилось что-то около 30 «Ольгинских» домов трудолюбия, о которых мало кто знал в стране и помощь, оказываемая которыми, была ничтожна. Кажется, я был только в одном заседании комитета, которое у меня никаких воспоминаний не оставило. Не помню я также, кто был его членами. Сам Танеев, очень сладенький, мягкий человек, был образцовым честным чиновником, но, насколько я могу о нем судить, исключительным формалистом. Правда, и работа-то у него была чисто формальная — главным образом, проверка правильности представлений к производству в чины и к различным наградам гражданских чиновников. Надо сказать, что на почве Петровской Табели о рангах выработалось целое наградное законодательство, у которого было свое положительное качество, что оно значительно затрудняло продвижение всяких любимчиков. Надзор за правильным применением этого законодательства и лежал на Собственной Его Величества канцелярии, и Танеев очень строго следил за его соблюдением. Кстати, кроме этого учреждения, раньше у этой канцелярии было еще знаменитое 3-е Отделение — корпус жандармов, которое, однако, позднее перешло в Министерство внутренних дел, и 2-е Отделение, которым ведали когда-то знаменитые Сперанский и Блудов и которое занималось кодификацией законов, и в мое время было преобразовано в отделение Свода Законов Гос. Совета, о котором я уже упоминал.

Скажу еще, что Танеев был хорошим музыкантом и композитором, несомненно, уступавшим своему однофамильцу, директору Московской консерватории, но произведения которого исполнялись все-таки в петербургских концертах.

Кроме встреч с Танеевым по делам Попечительства ни с ним, ни с его семьей ни у меня, ни вообще у кого бы то ни было из моих родных ничего общего не было, и поэтому только в виде курьеза укажу, что когда в эмиграции появились подложные мемуары дочери Танеева, известной фрейлины Вырубовой (позднее были напечатаны и настоящие), то я убедился сряду в их подложности по тому, что в них говорилось о проекте женитьбы моего младшего брата на ее сестре. Вырубову я не знал и никогда не видал; знаю только, что все говорили о ней, как о женщине весьма ограниченной. Ее мужа, с которым они скоро разошлись, я встречал еще морским кадетом у Охотниковых, а о моей встрече с ним во время войны я еще буду говорить позднее. Производил он тогда скорее приятное впечатление и со второй женой жил хорошо и имел детей, так что, я думаю, что петербургские рассказы, приписывавшие его расхождение с Танеевой его половой ненормальностью, были ни на чем не основаны.