Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Назначение самого Горемыкина вызвало общее изумление. В 70 с лишком лет бывают часто люди, способные занимать посты, требующие и умственного, и физического напряжения, но Горемыкин не принадлежал к их числу. Дряхл был он и телесно, а умственно его мышление отставало лет на 20. Весьма вероятно, что он принял председательствование в Совете Министров с самыми лучшими намерениями и был готов работать дружно с Думой, но сомневаюсь, чтобы он представлял себе, как этого достигнуть. Вскоре после своего назначения он пригласил меня к себе в дом председателя Совета Министров на Фонтанке именно, чтобы переговорить на эту тему. Когда я, однако, задал ему вопрос, как он глядит на некоторые спорные тогда во взаимоотношениях между Думой и правительством вопросы, то ответа не получил, причем я не думаю, чтобы он сознательно уклонялся от ответа, а что он просто не знал, что ответить. В заключение он спросил меня еще только, с кем бы из октябристов ему еще переговорить. По некоторым мелочам у меня создалось тогда впечатление, что главным осведомителем его о думских настроениях был П. Крупенский.

Выше я уже упоминал об аннексии Австрией Боснии и Герцеговины, и что тогда Россия примирилась с этим, не будучи готовой, в случае необходимости поддержать свои требования угрозой войны. В виде примера этой неподготовленности укажу, что, например, в крепости Карс и тогда и еще позднее совершенно не было снарядов для крепостных орудий, во время Японской войны взятых на Дальний Восток и все еще не замещенных. После младотурецкого переворота тогдашний наш посол в Константинополе Чарыков сблизился с новыми вождями Турции и, по-видимому, они должны были сделать нам уступки, каких еще ни одно турецкое правительство не делало, но они угрожали нам конфликтом со всем Западом, на что Сазонов не решился идти, и Чарыков был сменен. Наоборот, политика Певческого моста была в то время направлена в сторону достижения соглашения между славянскими балканскими странами для совместного их выступления против Турции. Осенью 1912 г. оно было достигнуто, и началась Балканская война. Разгром турок принял размеры совершенно неожиданные, но на пути союзников встретились два препятствия — Чаталджа (о которой я уже упоминал) и Скутари; Германия и Австрия успели столковаться, и Австрия мобилизовала свою армию, на что мы ответили мобилизацией Киевского и Варшавского округов. Тогда Франц-Иосиф прислал в Петербург своего флигель-адъютанта Гогенлоэ с личным письмом к Николаю II, предлагая взаимную демобилизацию, что и было принято. Позднее генерал Калишевский, служивший в то время в штабе Варшавского Округа и у которого было в руках это дело, рассказывал мне, что Скалон был против принятия австрийского предложения, не доверяя ему, но его не послушали. Оказался прав, однако, именно он: австрийская армия не была демобилизована и осталась угрозой для нас, а мы могли бы вновь мобилизовать эти два округа только через три месяца. Надо сказать, что мобилизационное дело поставлено было у нас прекрасно, что и показал 1914 г., и все офицеры, которых я знал из работавших в мобилизационном отделе, оказались во время войны отличными офицерами Генштаба. ‹…›

Последние две зимы перед войной через Думу прошел ряд военных законопроектов по Военному министерству. Однако, раньше, чем перейти к ним, упомяну еще два небольших ходатайства Генштаба об ассигновании ему на секретные расходы 200 000 р. по одному из этих законопроектов и, если не ошибаюсь, 160 000 по другому. Считались они столь секретными, что только председатели Думы и Комиссии по Военным и Морским делам и я, как докладчик, знали, на что именно эти суммы испрашиваются, да и то только мне были сообщены кое-какие детали. По получении двух листков, изображающих эти законопроекты, я отправился к черному Данилову, который мне сообщил, что 160 000 испрашивается на отправку Черногории одной батареи 75-милиметровых орудий и какое-то количество винтовок, а по другому направил меня к 2-му обер-квартирмейстеру полковнику Монкевицу, заведовавшему нашей разведкой.

Позднее мне не раз приходилось читать за границей про громадные суммы, тратившиеся Россией на свой шпионаж. Из разговора с Монкевицем я убедился, наоборот, что на это столь важное дело расходовались буквально гроши. В первый раз тогда ознакомился я с общей схемой международного шпионажа, и у меня уже тогда создалось впечатление, что в нашем Генеральном штабе он был поставлен хорошо. Позднее мне попала в руки книга австрийского военного, заведовавшего этим делом перед войной в австрийском Генштабе (не помню его фамилию), и она подтвердила это моё впечатление. Любопытно, однако, в ней было то, что часто австрийский Генштаб получал сведения о нашей разведке из России, что в нашем Генштабе были получены те или иные другие секретные австрийские сведениям, и, исходя из этих данных, обнаруживались наши агенты. Как раз перед войной в Вене произошло сенсационное самоубийство полковника Редля заведующего мобилизационным отделом австрийского Генштаба. Редль был педераст и наш военный агент полковник Занкевич завербовал его в свои агенты страхом разоблачения его порока, о котором он как-то узнал. Занкевич был после этого отозван, но, конечно, сеть его агентов осталась, и мы знали прекрасно все о подготовке к войне наших западных соседей и об их планах. Относительно иностранного шпионажа у нас мне ничего слышать не пришлось, но указание австрийского военного не раз наводило меня на размышления, был ли это слишком далеко зашедший двойной шпионаж или сознательная измена?

Более крупным законопроектом по военному ведомству были за эти годы два: об отводе из пограничной полосы двух корпусов в Воронеж и, кажется, Саратов и о восстановлении крепостей. Вопрос об отводе корпусов не у меня одного вызвал недоумение, и Ю. Данилову был в комиссии поставлен ряд вопросов по поводу его. Объяснял он его тем, что он ускорял нашу мобилизацию, но каким образом, однако, я и тогда, и теперь себе не уясняю. Что это была ошибка, выяснилось, впрочем, уже через год, когда за несколько месяцев до войны была внесена в Думу большая военная программа, предусматривавшая, между прочим, создание вновь двух корпусов в Киевском и Варшавском округах. Наши военные планы того времени вообще вызвали потом немало критики.

Нападали (особенно генерал Головин) на наш Генштаб (понимай под этим Жилинского и особенно «черного» Данилова) за то, что они приняли на себя обязательство перед французским Генштабом начать наступление на 15-й день после начала войны, тогда как в это время была готова только половина нашей армии, мобилизация которой заканчивалась вполне только на 45-й день. Немало нареканий вызывал и наш операционный план, предусматривавший главный удар против австрийцев, но оставлявший слишком большие силы против германцев. До войны мы, не специалисты, с этими вопросами совершенно, однако, не были знакомы, да и сейчас я не знаю, насколько эти критики были правы. Об этом мне придется, впрочем, говорить подробнее дальше. Кредит на отвод двух корпусов, во всяком случае, тогда был открыт.