Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Кажется, в эту сессию был рассмотрен курьезный запрос о секте «имяславцев». Как известно, на Афоне в числе прочих монастырей был и русский, Пантелеймоновский. Среди его монахов распространилась эта секта, суть которой заключалась по-видимому (я не вполне уверен сейчас в этом) в признании святости имени Господня, независимо от святости самого Божества. Учение это было осуждено и Константинопольским патриархом и нашим Синодом, однако, русские Афонские монахи этому решению не подчинились. Руководил этим движением бывший лейб-гусар Булатович. Когда-то я бывал в доме у его матери и не раз танцевал с его хорошенькой сестрой. Сам Булатович был известен, как один из лучших наездников гвардии, и, несомненно, был офицером незаурядным. Принимал он участие в экспедиции в Абиссинию и в каких-то военных действиях в этой стране. Оттуда привез он сироту-ребенка, подобранного им где-то там после боя, которого потом воспитывала его мать. В 1900 г. он пошел добровольцем в Манчжурию во время боксерского восстания и в бою под Хайларом (по-видимому, очень раздутом) командовал конной атакой. Однако то, что он здесь увидел, произвело на него столь сильное впечатление, что он вскоре после этого ушел в монахи.

Не знаю происхождения имяславского учения и вложил ли в него Булатович что-либо свое, но, во всяком случае, он сыграл в нем активную роль. На русских монахов, во всяком случае, поступила жалоба в посольство в Константинополе, которое сряду отправило на Афон одного из своих драгоманов и с ним своего стационера и один из пароходов Добровольного флота. Монахи отказались подчиниться требованию оставить монастырь и заперлись в трапезной, в которую с парохода провели брандспойты и стали поливать все время певших псалмы монахов студеной водой (дело было в начале весны). Несколько часов они продержались, но понемногу стали ослабевать, и тогда матросы, взломав двери, стали по одному вытаскивать их на пароход. По доставке их в Одессу, их обстригли, переодели в штатское платье и выбросили на улицу без гроша. Вся эта операция вызвала глубокое возмущение даже в самых безразличных к религии лицах. Среди монахов были глубокие старики, не выходившие с Афона по 30–40 лет и не более подходившие к русской жизни, чем какие-нибудь обитатели Центральной Африки. Кроме того, утверждали, что все это дело было раздуто греческим духовенством, надеявшимся после изгнания русских монахов присвоить себе их монастырь. В виду всех этих данных в Думу был внесен запрос по этому поводу. Кажется, из-за войны он не был рассмотрен, но Булатович был скоро восстановлен в сане иеромонаха.

Настроение в 4-й Думе было, как я уже указывал, далеко не спокойным, что и сказывалось в разных скандалах, из коих я остановлюсь на двух. Один из них произошел в день, когда должен был впервые выступить со своей декларацией Горемыкин. Когда он поднялся на трибуну, социалисты и трудовики подняли, однако, такой шум, что он не мог произнести ни одного слова. Тогда Родзянко предложил удалить на 15 заседаний кого-то из них, что и было принято. Однако когда он вновь дал слово Горемыкину, то шум возобновился, и так продолжалось, пока не были исключены все 22 депутата этих фракций. Некоторые из них отказывались уйти и подчинялись лишь, когда к ним подходили приставы.

После этого Горемыкин мог прочитать свою декларацию, но тут произошел другой скандал: его старческий голос был столь слаб, что его не было слышно даже в первых рядах. Впрочем, когда мы затем прочитали эту декларацию, то убедились, что ничего не потеряли, ибо кроме общих фраз ничего в ней не было.

Другой скандал произошел перед самым концом 2-й сессии: я как раз перед ним ушел из Думы, ибо на два дня уезжал в Рамушево, и позднее узнал о нем по рассказам моих сотоварищей. В этот день под конец рассматривался спешный вопрос левых о пристрастном отношении судов к политическим делам. В защиту Щегловитова выступил Шубинский, говоря в своем обычном сладенько-подленьком тоне.

После одной из его фраз Милюков назвал его мерзавцем, на что Шубинский ответил: «Плюю на мерзавца». Председательствующий Коновалов предложил исключить обоих на одно заседание, что и было принято в отношении Милюкова, однако, в отношении Шубинского голосование оказалось сомнительным и пришлось проверить его «выходом в двери». При этой проверке, как мне говорили журналисты, Протопопов оставался в зале последним и вышел, когда его уже почти никто не мог видеть, в сторону против исключения Шубинского. Проходить ему приходилось под ложей журналистов, из которой раздались укорительные возгласы, видимо его сконфузившие. Чуть ли не его голосом Шубинский остался. Сряду после этого Коновалов отказался от звания товарища председателя и левое крыло отказалось выставить вместо него своего кандидата, так что на следующий день снова нашей фракции пришлось выставить своего кандидата. Снова указали на меня, но так как я отсутствовал, то меня сочли невозможным выставить, и тогда выдвинули Протопопова. На возражения против него (ибо они были уже тогда) указали, что его избирают всего на две недели, до конца сессии, а осенью, несомненно, снова будет избран президиум коалиционный. Однако осенью шла война, и состоялось соглашение оставить в президиуме тех же лиц, и так и началось восхождение Протопопова.

Дума разошлась 20-го июня, и я отправился в Рамушево, куда дней через десять приехал на неделю мой младший брат с женой. При возвращении, кажется, из-под Сиверской, где была их дивизия, в его автомобиле на большом ходу сломалось колесо, и он перевернулся. Всем шести его пассажирам удивительно повезло, хотя двух их и прикрыло автомобилем. Никто из них не пострадал, и только у брата, выброшенного на кучу щебенки, было легкое сотрясение мозга, отойти от которого его и отпустили к нам. Любопытно, однако, что уже через год один из его спутников был уволен в «чистую» с пулей в мозгу, полученной под Каушеном, четверо были убиты в различных боях и только брат не получил ни за Большую, ни за гражданскую войну ни одной царапины.

12-го или 13-го июля мы поехали на автомобиле через Молвотицы на Осташков. Это была единственная прилегающая к Старорусскому уезду местность, где мы еще не были, и нас влекло посмотреть на Селигер и на Нилову пустынь, к которой мимо нас каждое лето ходило много богомольцев. Часам к пяти мы были в Осташкове, откуда еще смогли нанять маленький буксир, который чудным тихим вечером доставил нас по озеру к Нилу Столбенскому. Там кончалась всенощная, и мы видели еще местного преосвященного Серафима, незадолго перед тем перемещенного из Орла в Тверь. Самого монастыря мы, в сущности, не видели, ибо уже темнело. На следующее утро мы двинулись дальше, вдоль Селигера на Полново, и оттуда на Никольский рыборазводный завод, детище Гримма, кажется, тогда еще единственное в России. Лето в тот год было жаркое и нам пришлось ехать несколько верст лесом, по которому только прошел пожар; в одном месте горели еще ели на канаве вдоль дороги, по которой мы проезжали. К вечеру мы были в Валдае, где, кроме красивого озера, ничего интересного не было. Гостиниц в нем не было, и нас направили в нем к какой-то вдове, у которой обычно останавливались «судейские». Накормила она нас, пятерых, сытным и вкусным ужином, устроила на ночлег и утром еще дала кофе с плотной закуской. За все это, когда мы уезжали, она спросила — не много ли будет семи рублей? Привожу это, как иллюстрация, как жизнь тогда еще была дешева.