Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Из двух попавших в плен корпусных командиров о генерале Мартосе все отзывались хорошо, относительно же генерала Клюева также дружно все отзывы были отрицательными. Отрицательными были для него, как тогда говорили, и результаты расследования о нем, и, если бы он вернулся в Россию до революции, то ему, несомненно, предстоял бы суд, перед которым он должен был бы дать ответ за свою деятельность. Мне пришлось даже слышать утверждение, что из личной трусости, только лишь, чтобы избежать проезда по обстреливаемой дороге, Клюев, вопреки настояниям своего штаба, дал корпусу приказание отходить по пути, на котором он неизбежно должен был быть окруженным.

В вопросе о Самсоновских боях многое осталось невыясненным и едва ли при гибели сейчас почти всех главных их деятелей удастся окончательно установить, кто был виноват в этой катастрофе. Сам Клюев утверждал, что он по этой дороге пошел по приказанию Самсонова и что у него осталось это письменное приказание (он его показывал в Копенгагене генералу Калишевскому). В общем же следует сказать, что во всей самсоновской катастрофе неудовлетворительность высшего личного состава более чем когда-либо за все время войны, сыграла свою пагубную роль. Утешением же для русской армии остается лишь то, что этой дорогою ценою она отвлекла из Франции значительные силы, что в свою очередь, по утверждению даже германских военных писателей, сыграло громадную роль в исходе сражения на Марне.

Но все это стало известно лишь впоследствии. Тогда же, когда я был в Белостоке, все это только еще намечалось в самых крупных чертах. Детали еще совершенно отсутствовали. Меня лично интересовала судьба 13-го корпуса, ибо в состав его был призван из запаса мой второй брат, но в генерал-квартирмейстерской части фронта мне смогли сказать только одно, что из всего корпуса кроме отдельных офицеров и солдат вышло цельной единицей всего около 200 человек Звенигородского полка. В числе вернувшихся офицеров был брат моего школьного товарища Офросимова, который, несмотря на рану в ногу, смог пробраться лесами до наших линий, и потом рассказывал, что он лично видел, как немецкие солдаты добивали в лесу найденных ими наших раненых. Вообще по общему отзыву, в этом периоде войны с германской стороны было проявлено немало жестокостей и варварства, которые потом уже не встречались в такой степени, но которые, тем не менее, навсегда положили пятно на так называемый культурный немецкий народ. Что можно сказать, например, про такой случай, бывший в первые дни войны в Берлине, про отъезд оттуда русского посольства, когда графиня Александра Эдуардовна Тотлебен, прикладывала платок к разбитому чем-то брошенным лицу ее спутника, одного из чинов посольства, а прилично одетый господин с золотыми очками стал наносить ей по руке удары палкой? Или что сказать про то, что когда взятых в плен при Самсоновской катастрофе везли по железным дорогам, то собиравшаяся около станций толпа ругала и угрожала им и плевала в лицо, а элегантные дамы, стоя в автомобилях, показывали пленным кулаки?

В Белостоке я пробыл тогда только до вечера, когда поехал дальше, обратно в Вильно. На прощанье Данилов сообщил мне еще, что на место начальника санитарной части фронта назначается генерал Рейнбот, известный по своей судимости за разные злоупотребления по должности Московского градоначальника и только что заменивший свою немецкую фамилию на русскую — Резвого. Хотя я знал его в прошлом, как человека очень умного и с административным талантом, но репутация его была столь определенна, что я выразил Данилову мои сомнения по вопросу о том, насколько удобно было его назначать на столь видный пост. На это я получил от него ответ, что после наших первых успехов в Восточной Пруссии были уже намечены (кем — я, к сожалению, тогда не спросил) кандидаты для замещения постов генерал-губернаторов как Восточной, так и Западной Пруссии, именно Рейнбот и Курлов [40] Бывший товарищ министра Внутренних Дел, судившийся в связи с расследованием по делу об убийстве Столыпина, человек самых заурядных способностей, без административного таланта, притом очень сомнительных нравственных качеств. Если Рейнбота во время его процесса защищали многие безупречные общественные деятели, то у Курлова таких защитников не было. , а так как ныне ожидать завоевания последней, по крайней мере, в ближайшем будущем, не приходится, то и нужно дать Рейнботу другое назначение. Таким образом, Рейнбот и стал начальником санитарной части. Насколько я о его деятельности в этой должности слышал — ибо лично мне не пришлось с ним тут работать — работал он очень интенсивно и успешно, но, тем не менее, вскоре должен был уйти. Мне кажется, что главным образом повлияло тут его прошлое, ибо из-за него ему не прощали ни малейшей ошибки, ни малейшего неуспеха, а без них на войне не может обойтись никто.

21-го августа я был в Вильне, где холодная встреча меня Дашковым, обидевшемся на меня и на Цеге за то, что мы имели самостоятельный разговор с Даниловым, дала окончательный толчок моему решению уйти из Управления Главноуполномоченного на более самостоятельную должность. Та к как я привез известие о предстоящем сформировании 10-й армии, то я и попросил о назначении меня в нее особоуполномоченным. Дашков на это согласился, и в течение двух дней я устроил все свои дела, подыскал себе начальника будущей моей канцелярии и заведующего бухгалтерией, получил необходимый аванс и уже 23-го выехал вновь в Варшаву, где должен был формироваться штаб 10-й армии. Мои будущие сотоварищи по работе — делопроизводитель Крестьянского банка Н. В. Миштовт и студент-технолог А. Н. Селянин — должны были выехать следом за мной. Та к как работа в районе армии для одного человека была непосильна, то тут же, в Вильне, было выяснено, кто отправится со мной в качестве моих помощников. Кроме трех лиц, которые проработали потом со мной до лета 1915 г. и которые уже были в Вильне, я протелеграфировал тогда же о приезде в Варшаву двум лицам, с которыми мне привелось потом провести немало тревожных и тяжелых минут. Это был мой земляк и мой уездный предводитель дворянства К. И. Шабельский, совсем еще молодой человек, и тоже молодой человек, председатель Волоколамской земской управы А. А. Эйлер. С первым я был в очень хороших отношениях, второго же совершенно не знал лично, и доверился всецело его репутации, которая меня не обманула; позднее он играл видную роль в Земском Союзе, а после революции занял трудный пост Московского губернского Комиссара, который и занимал, кажется, до самого большевистского переворота.

Дорога прошла на этот раз вполне спокойно, и утром 24-го я был в Варшаве. Попав в этот же день по делам Креста к высшему военному начальнику в городе — командиру 3-го Сибирского корпуса Радкевичу, я узнал от него, что только что пришла телеграмма о летящих на Варшаву аэропланах. В то время это было новостью, о которой стоило говорить, и все возмущались немцами, бросившими в Младе бомбы, убившие там несколько человек. Впрочем, в этот раз аэропланы до Варшавы не долетали. Тут же выяснилось, что сформирование штаба 10-й армии затягивается, и в Варшаве о нем никаких точных сведений не имеется. Поэтому я охотно принял предложение А. И. Гучкова проехать вместе с ним на автомобиле в Люблин, где в это время уже шли упорные бои и где наша армия под упорным натиском всех австрийских сил, должна была понемногу отходить к железнодорожной линии Холм-Люблин.