Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Пришлось нам обоим с Гучковым приняться за исполнение возложенной на нас Дашковым миссии, что мы и выполнили, хотя Тимрот сперва и упирался. Как он говорил одному из наших общих сослуживцев, доводы Гучкова и мои были столь убедительны, что он уже по сему одному заподозрил, что его хотят сместить, и потому сперва не хотел принимать делаемого ему предложения. Впоследствии он был вновь назначен особоуполномоченным, и занимал эту должность до лета 1917 года, хотя общие отзывы о нем были отрицательными. Последние полтора года он работал в Северном районе, при 12-й армии, штаб которой относился к нему крайне отрицательно и не предупреждал его о своих боевых предположениях, считая его за Балтийского немца; часто его подчиненные знали больше его самого. Главноуполномоченный этого района А. Д. Зиновьев отлично сознавал необходимость смены Тимрота, но по мягкости своего характера не решался сделать этого прямо, а пытался убедить его уйти самому. Тимрот же этих убеждений не понимал и оставался. Особенно его всегда ругал Пуришкевич, совершенно не понимавший, как такого инертного человека могли держать в Красном Кресте на фронте.

Одновременно с уходом Тимрота выяснилось, что я назначаюсь на его место. Поэтому я сразу же отправился в штаб 9-й армии, который в течение этих дней успел тоже перебраться из Варшавы в Люблин. Начальником штаба оказался мой знакомый по Петрограду — начальник штаба Петроградского военного округа генерал А. А. Гулевич, к которому я первым делом и обратился, и получил от него все необходимые на первое время указания. От него я прошел к командующему армией генералу Лечицкому, тоже встретившему меня очень любезно. Сын священника, заурядный армейский офицер, окончивший курс только юнкерского училища, он обладал несомненным военным талантам. Японская война застала его на Дальнем Востоке полковым командиром. Благодаря своей распорядительности и личному героизму, он закончил ее бригадным генералом с Георгиевским крестом и золотым оружием. Вскоре после того он получил в командование 1-ю Гвардейскую пехотную дивизию, но здесь продержался недолго, ибо, прослужив всю жизнь в глуши, он привык к обращению с вой сками, не гармонировавшему с Петроградскими обыкновениями. Пробыв затем недолго командиром корпуса, он был назначен командующим войсками Приамурского округа, где и пробыл до начала войны. Это был человек небольшого роста, худощавый и физически совершенно бодрый. Не обладая особенно разносторонним образованием, Лечицкий был человеком со здравым житейским умом и большим жизненным опытом. Все это вместе с его полной порядочностью делало для меня позднее работу с ним весьма приятной. Третьим лицом, с которым мне пришлось тут же познакомиться, был полковник Энгельке, начальник Этапно-хозяйственного отдела штаба армии, которому я по схеме нового положения был непосредственно подчинен. В высшей степени деликатный и тактичный, всегда спокойный и притом отличный администратор, он оказался идеальным — не начальником, ибо начальственных отношений по отношению к деятелям Красного Креста как-то само собой нигде не установилось — но старшим сотоварищем по работе. Нужно сказать, что вообще штаб 9-й армии был сформирован из лучших чинов штаба Петроградского военного Округа, и посему всегда во всех отношениях стоял на высоте.

Ко времени моего вступления в должность, то есть к 28-му августа, армия состояла из 4 корпусов, в числе коих была и гвардия. Все они в это время продолжали преследовать отступающих австрийцев и германцев по направлению к Сану. Таким образом, в район армии входил угол между этой рекой и Вислой, и все течение последней, вплоть до Ивангорода включительно. Во всем этом районе железных дорог не было совершенно, кроме участка Привислянской железной дороги от Люблина до Ивангорода, то есть уже в глубоком тылу армии. Не было в нем и иных хороших дорог, ибо хорошее Варшавское шоссе шло параллельно железной дороге, и единственное шоссе от Люблина к юго-западу — на Красник и далее, на Аннополь, уже давно не ремонтировалось и было в весьма печальном состоянии. Следует сказать, что именно здесь ожидалось (и это ожидание и подтвердилось действительностью) наступление австрийцев, и посему было запрещено и ремонтировать старые шоссе, и строить новые. К югу же от Красника шли громадные леса «ординации», если не ошибаюсь, графов Замойских, в которых дорог и совсем не было. Как показала однако война, бездорожье не явилось здесь препятствием для крупных военных операций, и тут проходили целые армии и в 1914 и в 1915 годах, но для всех снабжений, в первую очередь нашей же армии, они создавали большие трудности. В виду таких условий сообщений в районе армии и связанной с ним трудности эвакуации раненых и больных, пришлось в первую очередь установить, что должен взять на себя Красный Крест.

К этому времени более или менее выяснилось, что мною может быть получено в районе армий; после долгих хлопот мне удалось выхлопотать для нее три передовых отряда, 4 подвижных лазарета на 50 кроватей каждый и 2 этапных лазарета. Различие между обоими видами лазаретов сводилась лишь к укладке и типу оборудования, но, в сущности, ни те, ни другие полной подвижности не имели. Еще в первые дни войны, когда я один сидел в Вильне, мне пришлось поручить старшим врачам нескольких лазаретов закупить необходимый им обоз у местных крестьян. Теперь, ввиду бездорожья Люблинской губернии, пришлось обратить на снабжение подвижных лазаретов особенное внимание.

Узнав о моем назначении особоуполномоченным в 9-ю армию, я сразу выписал в Люблин мою канцелярию, сам же еще до их прибытия отправился на автомобиле знакомиться с районом, выпавшим на долю 9-й армии, и с учреждениями Красного Креста, уже в нем работавшим. В эту поездку я побывал в Новой Александрии, бывших Пулавах, великолепном имении, ранее принадлежавшем Чарторижскому, где у одного из них бывал не раз его царственный друг Александр I, и в Казимерже, где над Вислой уныло стояли руины старинного королевского замка. Здесь я встретил один из последних транспортов с австрийскими ранеными, подобранными в лесах и других глухих местах. Иные из них пролежали по несколько дней без помощи, и теперь их везли к железной дороге на обывательских подводах, большею частью в весьма грустном виде. Запомнился мне один из них — с оторванной нижней челюстью и языком; он почему-то был оставлен без перевязки, и ехал, сидя на фурманке, не издавая ни единого стона. Тут же встретил я ехавших в тыл двух уланских офицеров, еще полных впечатлениями захвата накануне австрийского обоза. Между прочим, они с возмущением говорили о том, что в одной из повозок — офицерской — был найден большой ящик с презервативами; очевидно, господа австрийские офицеры собирались воевать с удобствами. Из Казимержа мы проехали на Ополе, полусожженное местечко, и далее, заехав в Ходель, через Белжец вернулись в Люблин. И в Ополе, и в Ходеле пришлось услышать рассказы про австрийские жестокости: говорили, что австрийцы повесили здесь одного из ксендзов и что расстреляли нескольких обывателей. Особенно жаловались на венгров. Отмечу, впрочем, что про изнасилование женщин я услышал только один раз, и то, что мне говорили, не внушало особого доверия.