Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Чтобы не возвращаться вновь к Сандомирской старине, упомяну еще о тюрьме, бывшем Сандомирском замке, издалека видном с противоположного, австрийского берега Вислы. Часть этого некрасивого здания была возведена еще при Ядвиге, по временам жившей здесь. Также высоко над Вислой стоит и «катедра», то есть кафедральный католический собор; сильно подновленный, он представляет интерес своей старинной, хотя и далеко не мастерской живописью. Одна из картин изображает принесение евреями в жертву христианского младенца. В возникшем по поводу этой картины разговора, находившийся в соборе молодой ксендз высказал свое удивление по поводу того шума, который возбудило в России дело Бейлиса. Он утверждал, что и в Царстве Польском, и в Галиции мнение, что среди евреев есть сектанты, производящие человеческие жертвоприношения столь распространено, что о нем споров даже не слышно.

Устроившись в Сандомире, на следующий день я поехал за Вислу повидать некоторые из наших учреждений, прошедших следом за войсками вперед. Переправа через реку по понтонному мосту была очень длительной, ибо долго приходилось ждать очереди, но особенно скучен был затем проезд от реки по кустарникам и далее по оградительным от наводнений реки валам, где всегда стояла масса повозок. За Вислой, почти вдоль всей дороги до Тарнобжега нам встречались местные крестьяне и крестьянки, идущие из этого городка и несущие различного размера мешки и тюки; сперва это было нам непонятно, но в Тарнобжеге мы получили объяснение. Наши войска прошли город накануне, не останавливаясь в нем, этапный комендант, являющийся в передовой линии военно-полицейской властью, еще не прибыл, и город оставался без всякой охраны. Этим и воспользовались местные крестьяне, чтобы пограбить оставленные хозяевами еврейские квартиры и лавки. Повсюду на стенах и на дверях виднелись надписи мелом: «католик, поляк», а в окнах были выставлены католические иконы и статуэтки. Очевидно, польское население города знало о предстоящем погроме и приготовилось к нему.

Впрочем, квартир и лавок, не брошенных хозяевами, по-видимому, не трогали. Этим утром счета местного населения с евреями здесь и закончились. Однако через несколько дней произошли новые безобразия, на этот раз произведенные нашими солдатами. В Тарнобжеге находился винокуренный завод графа Тарновского, на котором оставались большие запасы спирта; спирт этот было приказано уничтожить, и его стали выпускать в канавы, откуда его пили все, кто хотел. В результате город оказался полным пьяными, и начались грабежи — конечно, опять направленные против евреев. Как раз в это время — часов около пяти — мы проезжали через город.

На площади мы слышим крики, и затем к нам вдруг бросается несколько евреев: один старик показывает нам свою голову, залитую керосином, и объясняет, что об нее пьяный солдат только что разбил лампу, молодая еврейка показывает своего двухлетнего ребенка и плача утверждает, что другой пьяный облил его горячей водой из чайника. Выскочив из автомобиля, мы побежали по указанному ими направлению. При нашем приближении из лавки этих евреев выскочило несколько солдат и пустились наутек. Двое, однако, не успели удрать и спрятались на чердаке, откуда их и извлек мой спутник. Та к как в это время в город входил Каспийский полк, то мы и сдали их командиру полка, приказавшему сразу их обыскать. При этом у одного из них оказалось в кармане несколько, выставляемых обычно в писчебумажных магазинах в виде образчика, коллекций стальных перьев, прикрепленных к картону. Зачем они понадобились грабителю, он сам не мог объяснить. По этому поводу приходится указать, что с самого начала войны в нашем военном ведомстве наблюдалось непозволительно мягкое отношение ко всякого рода преступности и вместе с тем невероятная медлительность в рассмотрении судебных дел, уместная в мирное время, но нетерпимая на войне. Уже в Вильне мне пришлось услышать громкие разговоры про злоупотребления интендантских чиновников при приеме реквизируемого скота, но никаких мер против них принято не было. Кстати сказать, всякому мало-мальски знакомому с сельским хозяйством больно было смотреть на гурты этого скота, прогоняемые через Вильну, — до того мало обращалось на этих несчастных животных внимания, в результате чего многие из них падали и издыхали уже на улицах города.

Позднее, но тоже еще в начале войны в тылу боевых частей появилось мародерство (вообще, все темные элементы армии избегали попадать под огонь), неоднократно говорили про кражи у раненых, совершаемые санитарами, но весьма редко подобные случаи влекли за собой наказание. Еще, однако, страшнее для армии были случаи дезертирства, которые тоже появились в первые же дни войны. Сравнительно редко бывало в этот период, чтобы бежали в глубокий тыл: обычно только отставали от армии в начале войны на переход или два, а позднее верст на сто-полтораста, питаясь на питательных пунктах или у этапных комендантов, заявляя, в случае расспросов, что едут куда-нибудь в командировку, а в случае задержания выскакивая при пересылке из поезда и вновь скрываясь. Я могу смело сказать, что никакой серьезной борьбы со всеми этими злоупотреблениями и безобразиями не велось. Интендантские и иные хищения вызывали расследования, которые затягивались надолго, а, видя безнаказанность преступников, и другие не выдерживали соблазна, и хищения росли.

Также было и с дезертирством: сперва бежали единицы и десятки, позднее сотни, а, в конце концов, перед революцией уже сотни тысяч, и теперь можно смело сказать, что виной и этого явления была чрезмерная мягкость и приверженность к процессуальным формам мирного времени. Если бы в самом начале войны первые попавшиеся в тылу дезертиры были без суда повешены, или в лучшем случае расстреляны, то это впоследствии дало бы неоценимые результаты. Незадолго до революции один из представителей Военного министерства в Комиссии Гособороны Госдумы определил число дезертиров в 2 000 000 человек, но включая в него и всех, значившихся не явившимися почему-либо к призыву. Правда, в числе последних было много не явившихся по вполне законным причинам.

В Тарнобжеге находилось прекрасное имение графа Тарновского, в котором был устроен небольшой лазарет австрийского Красного Креста, закрывшийся при уходе австрийцев. В этом же имении поместился один из наших передовых отрядов, почему я и заехал в него. Познакомившись с хозяевами, я был приглашен ими заехать к ним на обратном пути пообедать. В доме графа помещались также два офицера, один из коих ротмистр, кажется Малороссийского полка, рассказал мне, как он счастливо спасся в Кельцах, куда он был послан с двумя товарищами на автомобиле для выяснения обстановки. Как потом оказалось, в этом городе находились польские, галицийские «стрельцы» — в то время команды добровольцев, не имевшие еще вполне военной организации. Засев в домах, они выждали пока автомобиль не въехал на площадь, и тут стал расстреливать его со всех сторон, и оба спутника моего собеседника были убиты, равно как и помощник шофера. Сам шофер был ранен, но не растерялся и, сделав полным ходом круг на площади, вынесся из города в то время, как рассказчик расстреливал из винтовки и револьверов бросившихся к автомобилю стрельцов. Позднее мне показывали в лучшем кафе Келец место, где во время этой перестрелки совершенно случайно был убит зашедший в него выпить чашку кофе мирный обыватель города.