Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Вскоре после этого происшествия нашей кавалерии удалось окружить значительную партию этих стрельцов в одном из имений вблизи реки Ниды, и тогда они жестоко поплатились за Келецкое нападение. Уцелевший во время его ротмистр был прислан в Тарнобжег, дабы охранять имение Тарновского, но, вместе с тем, и дабы следить за самим графом, о котором, как мне рассказывали, велось специальное расследование. Когда наши войска вступили в Галицию, то в Тарнобжегском районе было найдено воззвание к населению с призывом образовывать эти «стрелецкие» дружины. В числе подписавших это воззвание оказался и граф Тарновский, что и послужило основанием к возбуждению против него уголовного преследования за подстрекательство к совершению уголовного преступления, ибо «стрельцы», не будучи воинской частью, не могли пользоваться тогда охраной норм международного права, а рассматривались, как уголовные преступники.

Приглашение пообедать было мне, в виду этого, крайне неприятно, но отговориться от него было невозможно, ибо у меня были дела в передовом отряде, поместившемся в имении. Особенно же тягостное ощущение создалось, когда, уже идя к обеду, я узнал, что сейчас после него Тарновский будет арестован. Невольно все мы чувствовали себя в положении Иуды, тем более что воззвание было первоначально найдено и передано военным властям одним из служащих Красного Креста и что обвинение было предъявлено, грозящее смертной казнью. Обед прошел страшно мрачно, и после него ротмистр и привезший приказ об аресте жандармский офицер объявили его графу, который принял его удивительно спокойно. Мы поспешили, конечно, уехать, чтобы не мешать, лично я вполне убежденный, что из этого обвинения ничего не выйдет, ибо Тарновский действовал как австрийский подданный, верный своему долгу.

И если «стрельцы» выступили не как воинская часть, а как неорганизованные добровольцы «франтиреры», то это была вина уже не Тарновского, а австрийских военных властей, допустивших это отступление от обычаев войны. В тот же вечер я высказал мое мнение генералу Гулевичу, но получил ответ, что распоряжение об аресте исходило от штаба не армии, а фронта, и что посему он бессилен что-либо сделать. Скоро, впрочем, эта история закончилась для Тарновского благополучно — привезенный в Люблин, он был освобожден, и ему было предложено лишь выехать вовнутрь России.

Пока происходили все описанные мною события, наши войска все продвигались вперед, почти не встречая сопротивления разбитых австрийцев. Это преследование остановилось только на линии реки Дунайце, да и то не вследствие встреченного здесь сопротивления, а вследствие необходимости наладить сообщения армии, которая, имея теперь в тылу около 150 верст до ближайшей нашей железнодорожной линии, начала нуждаться в продовольствии. Следом за армией подошел и штаб ее, разместившийся в 12 верстах от Сандомира, в усадьбе около местечка Збыднев. Обстановка здесь была более боевая, ибо все было перерыто окопами, где австрийцы в последний раз, но тщетно, пытались нас задержать. Этапно-хозяйственный отдел штаба разместился в Сандомире, что было для меня весьма удобно, ибо облегчало все сношения. За эти дни закончились сформирование обозов подвижных лазаретов, и они прошли к корпусам, в которые были предназначены. Пришли в Сандомир и запасы, выписанные для отделения склада, и оно начало функционировать тут же, в одном из сараев занятого нами помещения штаба пограничной стражи.

Начал работать и Нижегородский лазарет, и с места принял довольно большое число больных и меньшее раненых. В числе их оказались и известный тогда авиатор-спортсмен Шпицберг с его механиком, разбившиеся в Збыдневе; только еще в начале сентября я видел его улетающим из Островца, а через какую-нибудь неделю он лежал весь забинтованный в полубессознательном бреду. На его несчастье он прибыл в армию вместе с другим, тоже небезызвестным летчиком Кузьминским (племянником графини С. А. Толстой), который очень много хвастался своим полетами, но в действительности ни разу из Збыднева никуда не вылетал. Это вызвало к нему ироническое отношение в штабе армии, которое несколько отражалось на Шпицберге. Последний чувствовал это, и, по-видимому, чтобы очистить себя от всякой солидарности со своим случайным компаньоном, решил предпринять полет до Кракова, укрепления которого он хотел сфотографировать. Та к как, однако, аппарат его не был рассчитан на такой длинный перелет, то он взял много дополнительного бензина, сильно перегрузив машину. Назначенный для полета день оказался очень ветряным, но Шпицберг из ложного самолюбия не захотел его отложить, хотя его убеждали это сделать. Едва он поднялся, налетел порыв ветра, аппарат накренился и, благодаря его перегрузке, Шпицбергу не удалось его выпрямить, и он ударился со всего размаха об землю. Несмотря на самый внимательный уход, спасти Шпицберга, у которого оказалась трещина основания черепа, не удалось, тем более что вскоре, вследствие отхода армии, пришлось его эвакуировать по грунтовым дорогам, и он умер, не доехав до Люблина. Его сотоварищ по приезде в армию, кажется, так и не летал на фронте и вскоре исчез из нашего района, арестованный одно время по обвинению в какой-то денежной афере с казенным аэропланом. Этот арест, причины которого широкой публике были неизвестны, породил самые разнообразные толки, причем более всего говорилось о том, что этот господин оказался немецким шпионом, в чем, впрочем, не было ни слова истины.

За повседневными делами время пролетело незаметно до 15-го сентября, когда, подъехав к Висле с австрийской стороны, я увидел несколько полков кавалерии, ожидающих переправы к Сандомиру. Оказалось, что их двигают в составе целого кавалерийского корпуса к Кракову, где начали сосредотачиваться значительные неприятельские силы. Нужно сказать, что это было время самых фантастических слухов, из которых по проверке в штабе ни один не подтвердился. То сообщали, что нами взяты внешние форты Кракова, то, что взят весь Перемышль. В действительности нами были взяты тогда два Перемышльских форта. Генерал Щербачев, тогда корпусный командир, приказал 19-й пехотной дивизии генерала Рагозы взять без артиллерийской подготовки 3 Перемышльских форта. Атака удалась в отношении только двух фортов, но в них удержаться не удалось, ибо они подверглись сосредоточенному обстрелу всей крепостной артиллерии. В итоге 19-я дивизия понесла громадные потери. За это дело, как мне рассказывал генерал Рагоза, Щербачев был сперва отставлен от командования корпусом, но через несколько дней был возвращен к командованию.

Поэтому нам и тут сперва показалось, что во всех слухах о назревающих событиях в Краковском направлении очень много преувеличенного, тем более что только недавно еще наша кавалерия, не встречая сопротивления, дошла почти до самого Кракова, причем командир кавалерийского корпуса генерал Новиков наложил стотысячную контрибуцию на свой же город Кельцы за нападение на наш автомобиль, о котором я говорил выше и которое оказалось возможным лишь благодаря тому, что на окраине города кто-то из его обывателей уверил ехавших к ним офицеров, что «стрельцы» из города ушли. Однако на этот раз слух оказался справедливым и, отправившись в штаб, я узнал там, что по всему фронту вдоль западной границы Царства Польского наблюдается сосредоточение германских войск. Вместе с тем мне сообщили, что ввиду сего предполагается наш отход за линию Сана и Вислы и большие передвижения в тылу этой линии, а именно, расположенные левее 9-й армии 4-я и 5-я армии должны были перейти позади ее и занять позиции между Новой Александрией и Варшавой. К Варшаве должна была перейти также 2-я армия, а участок последней доставался 1-й армии, рядом с которой, но севернее, становилась новая 10-я армия. На долю 9-й армии доставался участок вдоль Вислы от Новой Александрии до Сана и нижнее течение последнего, причем один из корпусов, 16-й, у армии отнимался, другой, гвардейский, отводился в резерв, а два остальные — 18-й и 14-й — должны были занять вытянутую в ниточку громадную линию фронта армии.