Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

В данном же случае мне пришлось слышать указания, что Маннергейм, хороший кавалерийский офицер и лично храбрый человек, как начальник в бою терялся и в серьезные минуты не знал, какое принять решение, что сказалось в бою 21-го сентября, вследствие чего награждение его Георгиевским крестом едва ли могло быть оправдано. Вообще само учреждение Георгиевской Думы в идее очень хорошее, на практике оказалось далеко не совершенным. С одной стороны, несмотря на то, что статут ордена был пересмотрен перед войной, он не вполне отвечал современным условиям войны и давал возможность добиваться награждения орденом св. Георгия и Георгиевским оружием лицам, сделавшим очень малое — особенно в артиллерии. И это вынуждало Думу присуждать награды подчас без особого убеждения в действительной доблести награждаемого. С другой стороны — Дума работала хорошо, лишь если она собиралась вскоре и поблизости от места совершения подвигов, не далее штаба армии, ибо здесь бывали обычно хотя бы по одному участнику Думы, знакомому с условиями совершения подвига, и посему награждались нормально только действительно достойные того. Если же Дума собиралась дальше в тылу, то ей приходилось иметь дело исключительно с бумажным материалом, и гарантии награждения только достойнейших уменьшались.

Попутно укажу, кстати, что по статуту солдатский Георгиевский крест мог быть даваем только воинским нижним чинам, так что персонал Красного Креста мог получать только Георгиевские медали. В 9-й армии это правило соблюдалось весьма строго, но в других с самого начала войны стали давать кресты и краснокрестному персоналу, что вызывало среди моих сотоварищей некоторое недовольство. Устранить эту несправедливость так и не удавалось до конца войны, хотя уже в 1916 году, когда я в качестве главноуполномоченного официально обратился к главнокомандующему Западным фронтом с просьбой установить в этом вопросе однообразие, вопрос этот и был тогда разрешен приказом Ставки в смысле прекращения награждения не военных Георгиевскими крестами. Однако случаи этого имели место и после этого. Да и вообще дело награждения различными боевыми наградами было у нас поставлено, как и в японскую войну, совершенно ненормально, особенно в начале войны: награждали огульно всех офицеров за известный боевой период, независимо от того, как он себя держал во время боя — рисковал ли, как и надлежало, жизнью или осторожно держался в тылу. И это производилось, несмотря на то, что уже в японскую войну на этой почве происходило немало недоразумений.

Часто вспоминали, например, получение Н. А. Даниловым, занимавшим канцелярскую должность в штабе Куропаткина, Георгиевского оружия (дававшегося тогда в качестве очередной награды) за Мукденские бои, во время которых он был в Италии, в отпуску, у серьезно больной жены. Это награждение вызвало насмешки и разговоры об «Италийском походе», почему впоследствии приказ о его награждении был заменен другим, в котором Георгиевское оружие Данилову все-таки давалось, но уже за бои на Шахе, за которые он уже одновременно получил другую боевую награду.

И вот в настоящую войну в начале наблюдалось нечто в том же роде, особенно в штабах. Особенно отличился в этом отношении командир гвардейского корпуса генерал Безобразов, про которого ходило на этот счет много анекдотов. Не знаю, насколько верен рассказ, что он пытался добиться награждением Вдадимиром 4-й степени с мечами своего мозольного оператора-фельдшера, но что у него в штабе весь самый мирный персонал был увешан боевыми наградами — это я видел сам. Даже на счетчиках корпусного казначейства красовались Георгиевские медали, хотя они никогда даже близко к боевой линии не были. «Это им дано за усердие», — объяснил мне в ответ на мой удивленный вопрос корпусный казначей. Не удивительно, что в конце концов на почве награждения боевыми наградами создавалось масса недовольных и очень мало действительно удовлетворенных, и скоро стали ценить только орден Св. Георгия и Георгиевское оружие.

Возвращаюсь к Завихосту. Около 3-х часов ночи наши автомобили и повозки двинулись к Аннополю по левому берегу, весь же персонал, и с ними и я, направились туда же на казенном пароходе «Холм». Часа через полтора вскоре после рассвета мы были в Аннополе, где, однако, стоявший на берегу пост не разрешил нам первоначально высадиться. Пришлось послать одного из них к караульному начальнику, от которого через четверть часа получилось какое-то распоряжение; так как, однако, солдаты были эстонцы (здесь занимала позиции 23-ья дивизия, расположенная обычно в Эстонии и получавшая отсюда запасных) и говорили они на родном языке, то узнать, каково было это решение, мне так и не удалось. На мой вопрос, что сказал начальник, старший по посту ответил мне: «Так, какое-то клюпство (глупость)», — и затем милостиво позволил нам идти в местечко. Та к как все оно было занято войсками, то с большим трудом нам удалось устроиться в доме ксендза, где помещалось несколько офицеров Печорского полка, очень гостеприимно нас принявших и угостивших чаем. Особенно любезен и мил был один молодой офицер, которого быстро прозвали «кровяным» подпоручиком, ибо он с большим увлечением рассказывал про взятую им австрийскую лошадь, которую он упорно называл «кровяной» вместо «кровной». На вопрос, что он сделал с австрийцем, он очень просто ответил: «Я его убил».

Все эти офицеры с негодованием рассказывали про очень частое употребление австрийцами разрывных пуль. Особенно заметны бывали их разрывы по ночам в лесу, когда они разрывались, ударяя о деревья или их сучья. Нужно сказать, что по общему утверждению разрывные пули употреблялись австрийцами в таком количестве, что всякая мысль о случайности их употребления отпадала (сами австрийцы утверждали, что эти пули имелись в мирное время только у унтер-офицеров для облегчения пристрелки), тем более что находили их в патронташах и у рядовых. По внешности эти пули отличались от простых тем, что приблизительно в середине их тянулась поперечная темная полоска. Позднее мне пришлось видеть такую пулю, распиленную продольно в артиллерийской мастерской для изучения ее сложного механизма. Впрочем, нужно сказать, что при ранениях такими пулями неоднократно возникали споры о том, чем они причинены, ибо такие же ужасные повреждения давали подчас и ранения простыми остроконечными пулями.

Еще в 1912 г. в одном из заседаний Главного Управления Красного Креста А. И. Гучков указал на статью какого-то немецкого охотничьего журнала, в которой приводились слова императора Вильгельма о разрушительном действии новой тогда остроконечной пули, и предложил поднять пред Военным министерством вопрос об изучения этого действия специалистами дела. В результате оно было исследовано особой комиссией, под председательством профессора хирурга Павлова стрельбою по трупам и живым лошадям. При этом оказалось, что на близких расстояниях эта пуля не только раздробляет части тела, через которые она проходит, но и выносит их с собой, и они сами начинают действовать разрушительно на прилегающие к ним частицы тела, и в результате получается громадное выходное отверстие. То же получалось и на далеком расстоянии, ибо здесь пуля начинала кувыркаться и продолжала это вращательное движение и в теле, благодаря чему тоже получались ужасные повреждения. О «гуманности» поранений, о которой говорили во время японской войны, когда с обеих сторон употреблялись закругленные пули, теперь уже не могло быть и речи.