Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

В результате всей этой громадной и энергичной работы к 25-му августа Варшава была уже освобождена от всех раненых, могущих быть эвакуированными, и Гучков мог заняться другим делом. Им и явилась Люблинская операция, хотя, собственно, Люблин лежал вне его района, и там его лечебных заведений не было.

Выехали мы из Варшавы уже вечером и приехали в Люблин после полуночи, сильно продрогшие в этот чисто осенний вечер. По дороге, за Ивангородом, нам говорили, что накануне невдалеке от шоссе показывались австрийские разъезды, но теперь отошли. Позднее мы действительно узнали, что в этот день наши войска перешли в наступление, и началось оттеснение австрийских армий.

На следующее утро, узнав наскоро о положении дел, мы отправились с Гучковым к командующему 4-й армии генералу Эверту, который сообщил нам, что австрийцы оказывают везде крайне упорное сопротивление, и посему наше продвижение идет медленно, но что линия Холм-Люблин уже опять работает. Нужно сказать, что к этой линии австрийцы стремились особенно упорно и почти дошли до станции Травники. Лишь в последнюю минуту сюда начали подходить головные эшелоны 3-го Кавказского корпуса, которые высаживались, как рассказывали в Люблине, уже под огнем, и сперва задержали неприятеля, а затем и оттеснили его от железной дороги. К Люблину неприятель подходил настолько близко, что за сутки до нашего выезда из Варшавы с окружающих Люблин высот были видны разрывы австрийских снарядов. На следующий же день их видно не было.

Как раз против Люблина был выдвинут в бой гвардейский корпус, так что раненые из него доставлялись именно в Люблин. В числе их оказался ряд моих знакомых по Петербургу. Подвоз их в город производился самыми разнообразными способами — на санитарных двуколках, на грузовых автомобилях и более всего на местных крестьянских повозках, так называемых фурманках; последние — длинные, на двух осях — заполнялись глубоко соломой и сеном и оказались наименее мучительными для раненых. Наоборот, более всего жалоб вызывали автомобили, ибо им приходилось везти раненых не по шоссе, а большею частью по грунтовым дорогам, и трясло в них страшно.

В Люблин раненых свозили, главным образом, на вокзал, где был устроен стараниями главным образом Красного Креста и местного польского общества большой перевязочный пункт. Отсюда все легкораненые эвакуировались прямо по железной дороге, а более серьезные направлялись в развернутые в городе лечебные заведения.

Однако, несмотря на все усилия, эвакуировать сразу всех, кого было возможно, оказывалось не под силу — бывали, уже при мне, дни, когда поступало 6–7 тысяч раненых, а вывозилось не более 5–6 тысяч раненых. Благодаря сему на вокзале бывали часы, когда раненые заполняли не только все громадные пакгаузы, отведенные под перевязочный пункт, но лежали на платформах и на большом дворе товарной станции на наскоро набросанной соломе. Особенно тесно бывало к вечеру и ночью, когда поступали раненые в течение этого дня. К ночи бои затихали, и поэтому под утро приток раненых сокращался, и являлась возможность несколько разобраться и привести все в порядок.

Я, однако, увидел на вокзале все уже в сравнительно благоустроенном виде, когда дело наладилось, но как мне рассказывали, в первые дни картина была ужасающая — толпы раненых и почти полное отсутствие медицинской помощи. Могу с гордостью отметить, что в числе самых первых начавших здесь работу были именно представители Красного Крестам, и в их числе много поработавшие потом со мной — уполномоченный К. А. Гросман и студент В. Б. Ковалевский. Оба они приехали в Люблин, когда еще никого здесь не было, и именно они и начали налаживать перевязочно-питательный пункт на вокзале, причем на Ковалевского легла вся работа по оборудованию пункта всем инвентарем, медикаментами, и перевязочным материалом, которую он и выполнил блестяще, сразу зарекомендовав себя, несмотря на свои юные годы, энергичным, толковым работником.

Как я уже упомянул, все более тяжелые раненые, которых нельзя было эвакуировать, отправлялись в госпитали, куда поступали также и раненые, привозимые прямо в город, а частью и легкораненые, приходившие пешком. В результате все госпиталя и лазареты в городе оказались переполненными до крайности, хотя в нем беспрерывно открывались одно лечебное заведение за другим. Наиболее перегруженным оказался Люблинский военный местный лазарет. В тот же день, когда я в нем был, в нем было 2300 раненых, при 400 штатных местах. Что в нем происходило, трудно описать: ранеными были заполнены не только все палаты, но и все коридоры; дабы выиграть место, пришлось убрать не только кровати, но и сенники, так что раненые лежали прямо на соломе, постланной на полу, причем ее было только немного больше под головой. В коридоре между ранеными оставался только маленький проход, по которому мог идти один человек, так что при встрече приходилось искать место, куда бы поставить ногу, чтобы не наступить на раненого.

Когда мы шли по коридору, впереди нас вдруг раздался дикий вопль: «Возьмите его, возьмите его!» Оказывается, один раненый — с обоими выбитыми глазами — захотел пить, а так как персонал лазарета, сбившийся окончательно с ног, не успевал своевременно помочь всем, то он и решил сам идти на поиски воды. Лишенный же зрения, он двинулся ощупью вдоль по стенам, наступая на лежащих около них раненых, которые и подняли крик. Словом, картина была из исключительно тяжелых. Весьма возможно, что, несмотря на все трудные условия в лазарете при другом старшем враче было бы лучше, но во главе его оказался человек того типа, о которой я говорил выше: все свое внимание сосредоточивавший преимущественно на узкой хозяйственной стороне дела и запускавший медицинскую. Впрочем, когда я был в лазарете, он был уже сменен и как раз сдавал должность своему преемнику.

Вообще, медицинская помощь в Люблине была поставлена весьма печально, причем особенно запаздывало военное ведомство. Посему Гучков, наш товарищ по Гос. Думе и по должности особоуполномоченного Н. И. Антонов и я послали за общей нашей подписью отчаянную телеграмму генералу Н. А. Данилову, в которой настаивали на скорейшей присылке военных лечебных заведений. Впрочем, как раз сразу после этого выяснилось, что в это время район Люблина передавался из Северо-Западного в Юго-Западный фронт, и Данилов уже ничего сделать не мог. Тем не менее, эта телеграмма вызвала большое недовольство у Данилова, отнесшего ее всецело на счет Гучкова, что, в сущности, и было совершенно верным.

На следующий день после моего приезда в Люблин Гучков и я получили от Дашкова телеграммы с поручением убедить Тимрота перейти на должность помощника главноуполномоченного. Хотя он до того времени не успел начать активно работать, но и то, в чем он себя смог проявить, достаточно его характеризовало. Особенно любопытен был случай, рассказанный мне Гросманом: когда он как-то днем попросил Тимрота срочно послать по какому-то, не терпящему отлагательства делу телеграмму и через два или три часа спросил его, послал ли он ее, то получил от Тимрота ответ, что он имеет обыкновение посылать телеграммы только по утрам. Выяснилось вполне, что для места особоуполномоченного, требовавшего большей подвижности и приспособляемости к самым разнообразным условиям, Тимрот — очень хороший, но канцелярский работник — не подходит, и посему Дашков и пришел к решению представить ему другую работу. Возможно, что это решение было ему внушено телеграммой Гучкова.