Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Оказалось, что этот район только что занял гренадерский корпус и как раз в день нашего приезда в Люблин, то есть 27-го сентября, здесь шел бой. Корпус этот в Люблинских боях понес большие потери. Про один из полков мне говорили, например, что в нем оставалось в строю всего 400 человек, и после сего в начале сентября был укомплектован частью запасными, но большей частью ополченцами, которое в бою 27-го числа и не проявили достаточной стойкости. Корпус дрогнул, и пришлось спешно отходить за Вислу уже под обстрелом немецкой артиллерии. На вопросы — не известно ли, что сталось с «Паном Тадеушем», я получил в Люблине ответ, что он, кажется, потоплен немцами. На вокзале, где вновь начал работать питательно-перевязочный пункт, на котором впредь до восстановления своего инвентаря помогал и персонал Нижегородского лазарета. Путем опроса раненых солдат удалось выяснить лишь, что на переправе был убит военный врач высокого роста, с повязкой Красного Креста, относительно которого по описанию внешности возникли предположения, не был ли это Шабельский, тоже ходивший с краснокрестной повязкой. (Как потом выяснилось, это был военный врач, приват-доцент Штромберг, которому оторвало обе ноги и который сразу же умер от потери крови). О судьбе парохода никто ничего не знал.

Тогда я поехал для выяснения его судьбы в штаб Гренадерского корпуса, в местечко Конская Воля, куда попал уже в темноте, и где мне подтвердили гибель парохода и двух баржей, но относительно персонала ничего сообщить не могли, кроме слуха, что видели идущих к Ивангороду людей с повязкой Красного Креста. Единственный раз видел я тут командира этого корпуса генерала Мрозовского, прославившегося во всей русской армии своей невероятной грубостью, на которую жаловались не только солдаты и младшие офицеры, но и генералы. Уполномоченный 6-го передового отряда Креста князь Козловский, работавший при этом корпусе, рассказал мне, что при нем Мрозовский чуть не прямо назвал дураком своего начальника штаба, который не вполне точно передал его приказание. Позднее Мрозовский был назначен командующим войсками в Москву, но так как он сменил здесь генерала Сандецкого, тоже очень строгого и грубого начальника, то впечатления особой крутости тут, кажется, не оставил.

Не найдя здесь следов Шабельского и его сотоварищей, я на следующее утро поехал в Ивангород. День оказался в боевом отношении тихим. В предшествующие дни немцы сильно напирали на наши позиции, накануне пустили несколько снарядов по цитадели, но в день моего приезда только изредка обстреливали, хотя и совершенно безрезультатно, железнодорожный мост через Вислу. И в Ивангороде я уже не нашел никого из отряда Шабельского, но зато узнал определенно, что все они за несколько часов до меня уехали поездом в Люблин. Оставленные им здесь две приспособленные для перевозки раненых баржи сразу взяла энергичная сестра милосердия Чичерина и вывозила уже на них по ночам раненых из-под Козениц, где дрался доблестный 3-й Кавказский корпус, которому принадлежала честь отстоять Ивангород, понеся при этом громадные потери.

Возвращение из Ивангорода было очень унылым, хотя и на автомобиле, но под дождем, ночью, когда ни зги не было видно, и притом без фонарей, ибо электрическая их проводка испортилась. Пришлось ехать шагом, часто вылезая, чтобы проверить, не въедем ли мы в канаву, и лишь по временам освещая дорогу бывшим у меня карманным фонариком. Зато при возвращении я был обрадован известием, что в отряде Шабельского все целы и невредимы. Как оказалось, починка «Пана Тадеуша» затянулась почти до ухода войск из-за Вислы, почему он начал работать лишь в день переправы из-за реки войск, перевозя вместе с другим пароходом Креста «Кометой» до позднего вечера, часто под огнем неприятеля, на правый берег реки раненых и разное санитарное имущество, а под конец и войск. Ночью штаб корпуса отдал распоряжение, чтобы оба парохода с баржами около 5 часов, то есть до рассвета, вышли в Ивангород. Однако, получивший это распоряжение ведавший судоходством по Висле морской офицер, по-видимому, проспал от переутомления, и посему на наши пароходы распоряжение пришло лишь в 7 часов, и вышли они уже засветло — около семи с половиной часов. Вследствие этого, на полдороге их заметили немцы и подвергли артиллерийскому обстрелу, несмотря на нарисованные на них большие красные кресты. Командир «Кометы», на которой был Шабельский и большинство персонала, дал полный ход и проскочил благополучно. «Пан же Тадеуш» почему-то задержался, в него попало несколько снарядов, и он должен был выброситься на берег. Причем баржи загорелись и, благодаря наличию на них бензина и спирта, сгорели как костер. К счастью, бывшие на пароходе доктор Абрамович и санитары, а равно несколько легкораненых — все высадились без всяких повреждений, и пришли пешком в Ивангород, откуда вместе с остальным персоналом приехали в Люблин. Здесь в течение ближайших дней их вновь снабдили имуществом, выпросили для них несколько вагонов и превратили, таким образом, в железнодорожный подвижной перевязочный пункт, нужда в котором за это время успела выясниться и который через некоторое время устроил у себя и подвижную кухню, став, таким образом, и питательным.

В эти же дни в мое распоряжение поступил также железнодорожный питательный пункт № 8, заведующим которым состоял мой школьный товарищ Л. С. Офросимов, милейший человек, всюду со всеми умевший установить наилучшие отношения. Через несколько дней подошел также лазарет Мраморного дворца, снаряженный и содержавшийся на средства семьи великого князя Константина Константиновича, выразившей желание, чтобы этот лазарет обслуживал 1-ю Гвардейскую пехотную дивизию, в рядах которой, в Измайловском полку служил один из сыновей великого князя.

Еще в начале сентября 9-я армия, переданная перед тем на Юго-Западный фронт, в отношении Красного Креста перешла в ведение главноуполномоченного этого фронта Б. Е. Иваницкого. В первых числах октября он приехал в Ивангород, куда я и отправился, дабы переговорить с ним о текущих делах. Уже три года я был знаком с Б.Е. по мирной работе Красного Креста, знал его за человека умного и энергичного, но тут, на войне, он предстал перед всеми в совершенно ином свете. У него уже ранее проявлялась некоторая горячность, которая теперь сказалась особенно сильно. Часто без всякого особого повода он начинал волноваться, кипятиться, а затем и кричать, не разбирая — скажу к его чести — с кем бы он ни говорил, младшим или старшим его. Вследствие этого, на многих он наводил трепет, другие избегали противоречить ему, а более близко к нему стоящие, приноравливались к его обыкновениям, давали ему погорячиться, а затем уже, когда он успокаивался, продолжали спокойный разговор.