Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Все затруднения с размещением раненых в Островце и Опатове, где тоже два дня все было переполнено, происходили вследствие бездействия железной дороги, еще не восстановленной после отхода австрийцев, и длинной эвакуационной линии. Кроме того, эвакуация раненых встретила затруднения в наступивших холодах и малом еще количестве одеял и теплых вещей, чтобы покрывать перевозимых. Тогда говорили, что за эти дни замерзли при перевозке двое раненых. Восстановление железной дороги шло с двух сторон: от Островца шла обратная перешивка линии на широкую колею, а от Радома восстановление мостов, а затем замена подорванных рельсов. Между прочим, австрийцы оставили в Островце два своих узкоколейных паровоза; когда наши решили воспользоваться ими, то оказалось, что в топке одного из них были спрятаны взрывчатые вещества, к счастью своевременно обнаруженные.

21-го октября, ровно через месяц после того, как мы уехали из Сандомира, наши войска вновь заняли его, и посему 22-го утром я отправился туда. Опатов, несмотря на многочисленные рассказы очевидцев о том, что он 21-го сентября был чуть ли не целиком уничтожен германской тяжелой артиллерией, оказался почти совершенно неповрежденным, но страшно загрязненным. Нужно сказать, что вообще после ухода австрийских войск везде оставалась большая грязь; можно было подумать, что они нарочно ее разводили, ибо мне приходилось видеть города, оставленные немцами или оставляемые нами и ничего подобного австрийской грязи я в них не видел. В 5 верстах далее большой Властовский свеклосахарный завод оказался порядочно поврежденным артиллерией; наоборот, по другую сторону дороги, в усадьбе Карского, в господском доме только были выбиты стекла. Поля около дороги были изрыты траншеями, равно как и на самих полях, валялось еще много австрийских трупов, уборка которых производилась местными крестьянами. Меня заинтересовал один из этих трупов — молодого, крепкого австрийца: он точно сидел в траншее, без всяких внешних повреждений и притом, чего я себе объяснить не могу, с румянцем на щеках и вообще розоватым оттенком кожи. Иллюзия сна была такая полная, что я его даже потрогал, но он оказался закостеневшим. Тут же около дороги стояли взятые у австрийцев трофеи — легкие и тяжелые орудия и прочее. Еще в нескольких верстах далее в канавах около шоссе и в полях стали попадаться трупы наших солдат, а немного дальше я встретил повозки 7-го передового отряда, разыскивавшие и подбиравшие раненых полков 83-й дивизии, остававшихся без помощи с 19-го числа.

Попав, наконец, уже после полудня в Сандомир, я отправился прямо на нашу бывшую квартиру, в штаб пограничной стражи. Чуть не со слезами встретил нас — я был с Ковалевским — остававшийся здесь сторож здания. Оказывается, что на этот раз австрийцы основательно пограбили частных обывателей и не пожалели даже жалкого имущества сторожа, обобрав его, вплоть до ситцевых платьев его жены. Вся обстановка квартиры была переломана или просто испорчена. Зато оставленное нами громоздкое имущество Кр. Креста осталось нетронутым, только один кипятильник был почему-то вытащен на улицу. Отсюда зашли мы в бригадную церковь, которую нашли оскверненной и до крайности загаженной. Очевидно, австрийцы, которые и католические костелы употребляли под размещение солдат, и нашу церковь тоже использовали для него. Престол был снят с места и стоял на жертвеннике, а на его месте валялись пустые жестянки из-под консервов. Все было застлано соломой, на которую надо было, однако, наступать с опаской, чтобы не попасть в какую-нибудь гадость. Одна из икон была прострелена. Вообще, картина была отвратительная, неприятная даже для безразличного к религии человека.

Из штаба я пошел в женское училище, чтобы узнать о судьбе имущества Нижегородского лазарета. Спокойно пройдя мимо стоявшего у входа часового-ополченца, и найдя сложенными под лестницей складные кровати лазарета, а в помещении аптеки разное другое его имущество, я повернул по коридору в другую сторону. Уже при входе в здание меня поразил отвратительный запах, теперь же я узнал его причину, увидев на полу струйку жидких испражнений. Вместе с тем, из одной из смежных комнат я услышал тихий говор, почему и вошел в нее. Здесь же на соломе лежало несколько австрийцев, очевидно больных желудочными болезнями — как я решил по виду испражнений — дизентерией; последние переполняли ведро и текли по полу. Пройдя через эту комнату в следующую, я и здесь нашел ту же картину, только среди живых лежало два трупа. Увидев меня, один из больных, громадный черный венгерец вскочил и с диким безумным смехом двинулся на меня, но не смог дойти и сел обратно на свое ложе. В двух комнатах по другую сторону коридора было то же самое; всего в этих 4 комнатах я насчитал 19 живых и 3 умерших. Войдя обратно в коридор, я увидел через стеклянную дверь, выходящую на черную лестницу, лежащего на носилках больного австрийца, глядящего на меня и манящего меня к себе рукою. Только подойдя ближе, я увидел, что это тоже был покойник, застывший с выражением ужаса на лице, с открытыми глазами и с согнутой рукой; налетавшие же порывы ветра, двигавшие волосами, дополняли иллюзию жизни. Ниже его на лестнице в подвал лежали частью на носилках, частью прямо на ступеньках еще семь покойников.

Невольно становилось жутко в этом доме смерти и страданий — покойники и умирающие, и ни одной души, чтобы оказать им помощь. Однако, придя затем во 2-й этаж, я нашел здесь около тяжелобольного австрийского майора сторожа училища и ксендза: оба последние самоотверженно отдали себя уходу за этими брошенными больными, большая часть которых, как оказалось из разговора с ксендзом, страдала не дизентерией, а холерой. Холера перед началом войны была в одном из уездов Волынской губернии, подвергшейся в первые дни военных действий нашествию австрийцев, занесших ее отсюда в свою армию, где она долгое время не прекращалась, и откуда неоднократно, но уже только начиная с ноября, переносилась в наши войска. При выходе из училища меня остановил часовой, спросивший меня, кто я такой и потом добавивший, что собственно в здание это запрещено ходить, ибо в нем лежат заразные больные.

Отправившись далее по городу, я нашел некоторое оживление около городской больницы, где был устроен перевязочный пункт врачами, кажется, Самарского полка. Большинство раненых было, впрочем, 83-й пехотной дивизии; в числе их был и командующий одним из полков ее, тяжело раненый в грудь. Переговорив с ними, я отправился обратно, захватив с собой двух более легкораненых офицеров, которые могли ехать в автомобиле. По дороге мы с Ковалевским прошлись еще в сторону от шоссе в усадьбу, где стоял 7-й передовой отряд, все это время работавший с 83-й дивизией и сейчас интенсивно перевозивший её раненых. И здесь оказалось несколько раненых офицеров, которые, также как и все те, с которыми я разговаривал раньше, с глубочайшим негодованием говорили про бой их 83-й дивизии 19-го числа и винили в его неудаче своего дивизионного командира.