Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

За время войны мне пришлось слышать немало рассказов с обвинениями тех или иных генералов, которые оказывались иногда справедливыми, но часто и неосновательными, но ничего подобного рассказам, которые я тогда услышал про генерала Гильчевского, командовавшего этой дивизией, я ни раньше, ни позже не слыхал. Не знаю, какова была его роль в Люблинских боях, но только после их окончания, подъехав к группе офицеров одного из полков дивизии, он поздравил их с победой, но прибавил к этому площадное ругательство. По жалобе возмущенных офицеров было произведено следствие, но по определению генерала Безобразова (дивизия была тогда придана Гвардейскому корпусу) дело окончилось объявлением генералу Гильчевскому выговора (этот инцидент был мне рассказан председателем корпусного суда Гвардейского корпуса). Вообще без площадных ругательств Гильчевский не обходился, по-видимому, ни одного дня, особенно, когда выпивал, что тоже бывало с ним очень часто.

Когда началось наше октябрьское наступление, то 18-му корпусу, в который входила 83-я дивизия, было предписано переправиться через Вислу, пользуясь местными средствами, ибо понтонных мостов ему по недостатку их не могло быть предоставлено; тем не менее, Гильчевский, на дивизию которого эта переправа была возложена, исполнил ее блестяще. Кроме нескольких лодок, которые удалось найти у местных обывателей, он использовал плоты, и ночью переправил авангард, с которым отправился и сам. Во главе солдат, сам по грудь в воде, Г. бросился в атаку, и благодаря тому порыву, который он сумел внушить солдатам, австрийцы были смяты, и должны были отойти, оставив около 1500 пленных. Преследуя их, Гильчевский подошел к шоссе Опатов-Сандомир, на линии которого австрийцы попытались, как я уже говорил выше, дать отпор 14-му корпусу, и посему остановились и против Гильчевского. Дело было к вечеру, позиция противника была невыяснена, и посему, как мне рассказал тот раненый полковой командир, которого я видел в Сандомире, на военном совете, созванном Гильчевским, все высказались против немедленной атаки, предлагая произвести ее на следующий день. Тем не менее, Гильчевский, бывший не вполне трезвым, приказал атаковать уже ночью. Поначалу атака оказалась удачной — фронт австрийцев был прорван, и была захвачена батарея. Однако скоро выяснялось, что наши полки, продвинувшиеся на несколько верст вперед, оказались окруженными: главные силы австрийцев были расположены на двух холмах, между которыми была направлена наша атака, и посему наших стали расстреливать с трех сторон. Пришлось отходить, что часть дивизии и смогла выполнить, хотя и с громадными потерями, многим же это не удалось, и они попали в плен. В одну ночь дивизия совершенно бесполезно потеряла около 6000 человек. [41] Характерно, что об этой неудаче штаб армии узнал только от меня, и подтвердилась она сперва только данными о составе дивизии перед и после нее. Штаб корпуса или не знал про нее или замолчал ее.

Через сутки австрийцы отошли уже без боя в виду неудачи под Влостовым, причем всех наших лежачих раненых оставили частью в Сандомире, частью разбросанными по деревням вблизи от поля сражения. Впрочем, и вообще австрийцы, видимо, не справлялись с эвакуацией раненых: например, в Опатове они тоже оставили много раненых, в числе коих были и многие наши раненые, оставленные на поле сражения 20-го октября. Что касается до Гильчевского, то он после этого инцидента был отставлен от должности, и против него было возбуждено следствие, которое, однако, окончилось для него вполне благополучно, ибо весной 1915 r. он уже командовал вновь ополченской бригадой, вскоре превращенной в дивизию в составе той же 9-й армии. Через год под командой все того же Гильчевекого эта дивизия блестяще действовала во время Брусиловского наступления в мае 1916 г., причем имя Гильчевского, получившего за эти бои Георгиевский крест, цитировалось с большими похвалами. Беда его была та, что в начале войны он не отказывался от спиртных напитков. [42] Кстати, коснусь здесь и генерала Безобразова. В том же романе Сергеева-Ценского он выставлен подлизывающимся придворным, чем он в действительности не был. Наоборот, он был человеком независимым, но командиром он на войне оказался неважным, и о его распоряжениях обычно отзывались с улыбкой уже в первые месяцы войны. Однако человек он был храбрый и подчиненные его любили. Позднее он был назначен командиром особой армейской группы и был сменен только после неудачных боев на Стоходе, в которых он винил великого князя Павла Александровича, наоборот, обвинявшего его самого. Сменили тогда и великого князя.

В Островце мы пробыли очень недолго: армия все продвигалась вперед, и штаб решил двигаться дальше. Однако перед уходом отсюда было необходимо выяснить, куда направить и какое из учреждений Красного Креста, приданных не корпусам, а армии. Генерал Гулевич, к которому я сперва обратился, заверил меня, что к 26-му октября вся линия до Келец будет восстановлена и в соответствии с сим и дал различные указания. Совершенно случайно, сразу после этого я встретил на его прогулке нового генерал-квартирмейстера армии полковника Н. Н. Головина, с которым я пошел, и в разговоре совсем случайно узнал от него, что Гулевич ошибается не менее, чем на неделю и что посему все мои планы приходится менять. При этом мне был дан совет лучше к Гулевичу за сведениями не обращаться, ибо, будучи человеком весьма способным, он вместе с тем не любил заниматься мелочами и, если ему приходилось иметь с ними дело, то часто в них путался.

Я должен здесь остановиться попутно на личности Н. Н. Головина, с которым мне пришлось встречаться в 9-й армии в течение 8-ми месяцев и о котором мне, кроме хорошего ничего сказать не приходится. Выше я уже упоминал о нем, говоря о генерале Янушкевиче, из-за которого он должен был оставить профессуру в Военной Академии. В своих лекциях Головин, вразрез с господствующими у нас издавна и считавшимися непоколебимыми положениями, рекомендовал введение у нас ряда новшеств в организации штабной службы, которые он позаимствовал из французской армии. Та к как прямое давления на Головина было неудобным, то Янушкевич предпочел обходной путь, а именно — предъявление Головину требования, чтобы он представлял ему, Янушкевичу, на цензуру все свои печатные работы. В ответ на это Головин подал прошение об увольнении от профессуры, и был назначен командиром Финляндского драгунского полка, откуда в первые дни войны был переведен на ту же должность в Гродненский Гусарский полк, а отсюда через два месяца попал в штаб 9-й армии.

Со времени занятия им этой должности я обычно от него и получал все необходимые мне сведения, причем должен отметить, что он удивительно умел это делать, не открывая того, что действительно являлось военным секретом. У нас, к сожалению, в деле хранения военных тайн всегда впадали, как и во многом другом, в крайности: во время японской войны наша безграничная откровенность, слишком поздно понятая, обошлась нам очень и очень дорого, и потому вполне естественно, что теперь были приняты меры к безусловному сохранению тайны. Но, увы, все тайное и теперь очень быстро становилось явным, главным образом, конечно, благодаря нашей распущенности. Раза два видел я, например, одного военного цензора и этого было достаточно, чтобы получить от него на веру несколько его штемпелей на пустые конверты, к чему он только присовокупил «прошу не упоминать в письмах никаких имен». Все переброски войск являлись, конечно, главной военной тайной, но достаточно бывало проехать несколько верст в простых пассажирских поездах, чтобы от попутчиков узнать всю картину расположения или переброски армий. В результате всего этого, как бы секретно что-нибудь не предпринималось, уже в ближайшие дни все эти планы становились известными, особенно начиная с 1916 г., когда для подготовки наступления стали требоваться значительно большие массы артиллерии и всяких боевых запасов и сосредоточить их тайно было совершенно невозможно.