Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Итак, по совету с Головиным и Энгельке я дал указания, куда какому из учреждений Креста идти и затем следом за штабом армии отправился со своим управлением в Сташов, где мы устроились на квартире у местного аптекаря. Как и все польские маленькие городки, Сташов ничем не отличался, кроме грязи и большого количества евреев. Пробыли мы в нем всего несколько дней, и пребывание наше здесь не отличалось бы ничем от серых дней в других местечках, если бы мы тут не получили первого предупреждения и притом грозного, по части холеры: в течение двух дней заболело ею более 15 солдат одной из хлебопекарен, и один из них умер. Все необходимые меры были приняты, хлебопекарня была закрыта и части, бравшие из нее за последнее время хлеб, были предупреждены, но к счастью все ограничилось этой вспышкой и пока новых случаев более не было. Но этот инцидент, вместе с теми больными, которых я видел в Сандомире, заставили ожидать более серьезных вспышек. В Сташове часть этих больных была принята 2-м Александринским подвижным лазаретом, пришедшим сюда из Опатова. В Сташове я видел в этом лазарете интересного больного, подростка-гимназиста, работавшего в качестве нашего шпиона; по его утверждению, он неоднократно бывал в тылу у австрийцев, а так как он был принят в лазарет из штаба армии, то весьма вероятно, что его утверждения были истинны.

Спрашивается, каким же образом он пробирался и через наши, и через австрийские линии? Тут мы подходим к самому больному вопросу разведки и контрразведки, к своего рода «провокации», о которой всегда так много говорилось в борьбе нашего старого правительства с тайными революционными группами. По-видимому, большинство шпионов работало на два фронта, доставляя сведения и нам, и нашим врагам. Причем задача нашей разведки заключалась в том, чтобы наладить дело так, чтобы шпионы давали неприятелю только те или другие неважные сведения, которые им указывались нашим штабом, нам же сообщали все, что они видели или узнавали у неприятеля. Иногда это удавалось, и тогда эти шпионы особенно ценились, иногда же, наоборот, шпион оказывался работающим, главным образом, на противника, и тогда его вешали.

У нас много говорилось про шпионаж местных евреев в пользу неприятеля и про то, что масса их была за это преступление осуждена. И, действительно, уже в 20-х числах октября мне говорили в штабе Гвардейского корпуса, что только в этом корпусе было к тому времени повешено 17 шпионов, сплошь евреев. Их же обвиняли и в умышленной порче наших телеграфов и телефонов, так что для них даже одно время была установлена своего рода повинность по охране телеграфных и телефонных линий, выполнение которой обеспечивалось заложниками, забираемыми из числа наиболее видных местных евреев. Обычно с наступлением вечера по всем дорогам и по полям размещались они группами по 2–3 человека, вооруженные дубинами, и охраняли провода от покушений. Впрочем, как и многое другое, эти измышления продержались недолго, и уже месяца через 2 эти своеобразные караулы исчезли. Как бы то ни было, однако, в армии в то время твердо держалось убеждение, что шпионаж держится, главным образом, евреями, и посему отношение к ним в то время было в ней весьма враждебное.

Разбираясь теперь, когда со времени начала войны прошло уже 4 года, во всех этих обвинениях, я не решусь, однако, так решительно бросить за все эти факты камень в еврейство. Несомненно, что наиболее подходящим для совращения в шпионаж являлся элемент наиболее нуждающийся, а таковым был городской пролетариат, в Польше сплошь еврейский. Притом же это был элемент более развитой и толковый, чем польское крестьянство в массе своей и необразованное, и неразвитое. Этим объясняется, что именно еврейская голытьба и давала такое количество шпионов, а то отношение к еврейству, которое тогда существовало в России, конечно, не могло повлиять в этом отношении задерживающим образом. Впрочем, для установления истины нужно отметить, что и наши шпионы, или как их официально называли — агенты, тоже почти сплошь набирались из числа евреев: словом, если они служили неприятелю, то служили и нам, не проявляя, таким образом, особенного пристрастия к немцам, а лишь ища возможно большего заработка.

Через несколько дней штаб продвинулся в Буск, куда переехали тогда и мы. Здесь нам отвели большую виллу «Дерслава», служившую в летнее время пансионом для приезжающих на местный курорт больных. Хотя это было одно из лучших зданий в местечке, однако, на него никто не позарился, ибо большая часть его не отапливалась, почему оно годилось только для такого маленького учреждения, как наше. Благодаря её близости к курорту, мы имели возможность довольно хорошо ознакомиться с последним. В общем, про него следует сказать то же, что и про все другие наши курорты: главным его недостатком являлось, по-видимому, неудовлетворительность, или точнее недостаточность приличных помещений для приезжающих — все то, что мы видели, было весьма мизерно. Что касается до ванных зданий, то они были невелики, но довольно приличны. В Буске австрийцы пробыли дольше, чем в городах, где мы были раньше, но ни местечко, ни курорт не пострадали. Почему-то исключением явилась квартира директора минеральных вод, из которой, по словам смотрителя курорта, австрийцы порядочно порастаскали всякого добра.

В нескольких верстах за курортом, на берегу Ниды, была расположена усадьба (название её я забыл), где нашей кавалерии удалось окружить партию стрельцов, с которыми они и расправились за ту западню в Кельцах, о которой я говорил выше. Должен сказать, что добраться до Буска нам было с нашими автомобилями нелегко. Хотя от Сташова сюда шло шоссе, но местами оно было испорчено австрийцами, а местами само пришло в такой отчаянный вид, что ехать по нему была пытка. Особенно плоха была дорога между Сташовым и Стопницей, где дорога идет сперва песками, а потом низменной поймой какой-то речки, на которой многочисленные мосты были частью сожжены, частью взорваны австрийцами. Стопница, небольшое еврейское местечко, по грязи своей была достойна занять место рядом с Сташовым и Буском, но только местность здесь была несколько покрасивее.

Из Буска я проехал вперед, в местечко Дзялошицы переговорить о нескольких делах Креста в штабе Гвардейского корпуса. Мне приходилось уже бывать в корпусных штабах весьма громоздких уже с самого начала войны, но то, что я увидел здесь, меня все-таки поразило той массой людей, которая здесь болталась, и для которых подчас создавались специальные должности. Такова была, например, должность особого коменданта «тыла» Гвардейского корпуса, как будто одной должности коменданта корпуса было недостаточно. От строевых офицеров мне не раз приходилось слышать самые нелестные отзывы об этих господах, вплоть до обвинения их в трусости. И, действительно, странно было видеть гвардейских полковников или капитанов, делающими здесь то, что в других корпусах делали прапорщики запаса. Насколько некоторым было нечего делать, видно хотя бы из того, что про одного из них, кавалергарда Арапова, мне с улыбкой рассказывали, что его специальностью, по-видимому, стало вешать шпионов: «Вот сегодня повесил еще трех». Один из таких полковников, семеновец Назимов, получил в краснокрестных учреждениях прозвище «Сеня-пиши» после того, как он рассказал в одном из наших лазаретов про начало своего корреспондирования в одну из петроградских больших газет: «Знаете, когда меня провожали, то говорили мне — Сеня, пиши, ну вот я и пишу». Не знаю, печаталось ли что из его корреспонденций, но, во всяком случае, весь его облик не внушал доверия к его писательским талантам. Все эти господа, несмотря на то, что они в боях, конечно, не участвовали, были изукрашены боевыми наградами, что вызывало глубокое негодование их товарищей, честно несших службу в строю.