Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Вообще говоря, в штабе Гвардейского корпуса многие из начальствующих лиц производили в то время весьма печальное впечатление. Командир корпуса генерал-адъютант Безобразов, хороший и честный человек, вероятно, был бы на войне хорошим кавалерийским полковым командиром, но как командир корпуса уже тогда вызывал немало улыбок. Как раз, когда я приехал к нему в Дзялошицы, он с большой горячностью обсуждал, как он на следующий день сам лично во главе нескольких эскадронов своей корпусной кавалерии будет производить усиленную разведку фортов Кракова. Эта нелепая затея не была, однако, осуществлена, ибо штаб армии, который был о ней предупрежден, успел своевременно ее запретить.

Начальником штаба корпуса был в то время граф Ностиц, генерал, хотя и не старый, но уже полурамольный. В управление корпусом он, по-видимому, вмешивался мало, тем более что в это время уже пошли в Петрограде слухи о его жене, обвинявшие ее, как не русскую, в разных неблаговидных действиях, чуть ли не в шпионаже. Вскоре он оставил должность начальника штаба, и более на фронте, кажется, не фигурировал; по-видимому, слухи про жену сыграли тут роль, хотя суду она предана не была, да, возможно, оснований для этого и не было. Спрашивается, как же при таком начальнике штаба и при ограниченности Безобразова гвардия все-таки могла действовать и притом часто блестяще?

Уже в Ивангороде, где я видел кое-кого из штаба корпуса, тогда там стоявшего, мне говорили, что всем в нем вертит старший адъютант штаба полковник Даманевский. Позднее и в штабе армии мне советовали обращаться по делам именно к Даманевскому, несколько раз мне пришлось иметь с ним дело, и я тогда убедился, что это действительно человек способный. В результате сего получилось положение, подобное тому, которое в японскую войну создалось в 4-м Сибирском корпусе, когда адъютант штаба капитан Крымов (в настоящую войну известный кавалерийский генерал) руководил всем корпусом и создал боевую славу его командира, генерала Зарубаева, храброго и порядочного, но не слишком умного генерала. К сожалению, у Даманевского был большой недостаток — слабость к спиртным напиткам; каждый раз, что я его видел, от него пахло вином, а раз я его встретил почти не понимавшим, что ему говорят. Эта его слабость была известна и в штабе армии, так что, например, когда как-то при мне здесь была получена очень резкая по тону телеграмма генерала Безобразова, то Головин очень спокойно заметил только: «Ну, опять Даманевский пьян». Благодаря этой слабости, Даманевский и не удержался в штабе корпуса и не сделал карьеры, на которую по своим способностям мог рассчитывать. Не лучше Безобразова и Ностица оказались и некоторые другие из высших чинов штаба. Начальником артиллерии был герцог Мекленбург-Стрелицкий. Во время оно его и его умершего брата товарищи их по 1-й Гвардейской артиллерийской бригаде прозвали одного «Эзелем» (ослом), а другого «Пуделем». Хотя тот, о котором я говорю, был, кажется, «Пудель», однако, и он не блистал талантами.

Корпусным врачом был лейб-медик Буш, личность в высокой степени зараженная «генералином» и притом ограниченная; в штабе рассказывали, например, что он чуть ли не делал скандалы, если его помещали не в одном доме с Безобразовым. Еще в начале октября мне пришлось получить от него длиннейшее письмо в ответ на мою просьбу передавать распоряжения, касающиеся наших учреждений, непосредственно уполномоченному Кр. Креста при корпусе Рахманову. Мое письмо было вызвано тем, что Буш, видя Рахманова каждый день, тем не менее, как будто не желал его признавать, а писал мне. В своем письме Буш, возражая мне, доказывал, что он не мог обращаться к Рахманову, ибо он действовал в интересах раненых (которых, кстати, в этом периоде как раз не было). Все письмо было, очевидно, написано исключительно с целью уколоть меня и доказать мне, что мне интересы раненых безразличны. Мои помощники настаивали, чтобы я ответил Бушу, но я от этого категорически отказался, руководствуясь правилом, что от пререканий с неумным человеком только сам станешь глупее, тем более что Буш все-таки стал с тех пор фактически признавать Рахманова. Посещая наши краснокрестные учреждения, Буш оценивал их, по-видимому, больше по тому, насколько его встречали почтительно, на медицинскую сторону обращал значительно меньше внимания. К счастью для дела он пробыл в должности недолго и был скоро сменен. В конце 1915 г. я его фамилии уже больше не слыхал.

Чтобы не возвращаться к нему, рассказу еще про один инцидент, бывший несколько позднее, в ноябре: во время Ивангородских боев 1-й Московский Александринский лазарет работал невдалеке от линии боев, даже в селении, другой конец которого обстреливался неприятельской артиллерией, но, тем не менее, не ближе, чем в версте от места разрывов. Зная, насколько Лечицкий был строг к награждениям боевыми наградами, и вполне разделяя его взгляды в этом отношении, я и не подумал представлять персонал этого лазарета к георгиевским медалям; тем не менее, это сделал Буш, и Безобразов всем им дал эти медали. Сразу после этого Буш приехал в лазарет и при очень торжественной обстановке стал их раздавать, но вдруг одна из сестер, к всеобщему конфузу, отказалась принять эту медаль, заявив, что недостойна принимать то, что не заслуженно, ибо даже близко к огню лазарет не был. К сожалению, остальной персонал такой щепетильности не проявил.

В Буске казалось, что нам придется пробыть здесь довольно долго, ибо наш штаб считал, что дальнейшее наше движение, при том состоянии тыла, в котором он в то время находился, является невозможным. А так как раньше, чем числу к 13-му ноября нельзя было ожидать восстановления железной дороги до Келец, то передо мной открылась возможность проехать на недельку в Петроград, дабы переговорить в Главном Управлении о целом ряде вопросов. Выехал я 1-го ноября через Кельцы, до которых добрался не без труда, ибо по дороге некоторые мосты были сожжены и еще не вполне восстановлены. И далее до Радона и Варшавы еще везде шла работа как по постройке новых мостов, так и по исправлению шоссе, испорченного отходившими австрийцами.

На полдороге между Кельцами и Радомом, в Шидловце, виднелся у самого шоссе сильно разбитый немецкой артиллерией старый костел этого местечка, один из наиболее достопримечательных всего Царства Польского. Далее по дороге, начиная с Гроец (Гройцы), северная окраина которых была сожжена, уже виднелся след Варшавских боев октября; большая часть деревень была сожжена, и в лесах около дороги виднелось много деревьев, разбитых снарядами. Тем не менее, в общем, однако, местность пострадала не слишком сильно. Жизнь Варшавы с лета мало изменилась, по крайней мере, на мой взгляд, взгляд человека мало ее знающего. Прибавились госпитали, в ресторанах и в «Бристоле» больше стало видно разных тыловых героев, но городская жизнь как будто шла своим чередом. Однако, во всяком случае здесь чувствовалась война, известное напряжение после боев конца сентября и начала октября осталось, об этих боях говорили, и польское общество справедливо гордилось той ролью, которое оно сыграло в деле оказания помощи раненым. И действительно, эвакуация последних была выполнена тогда удачно лишь благодаря помощи местных варшавских добровольцев, многие из которых работали под огнем.