Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

30-го декабря в Кельцы приехал для осмотра краснокрестных учреждений армии генерал-майор Гадон, командированный к нам по повелению Императрицы Марии Федоровны, и я решил сопровождать его в этом объезде. Начали мы его с поезда Офросимова. Как раз, когда мы его обходили, налетел аэроплан и бросил бомбу, разорвавшуюся шагах в 40–50 от нас. Гадон отнесся к этому совершенно спокойно, но разговаривавшая с нами сестра совсем растерялась. Оба дня, что мы ездили с Гадоном по нашим учреждениям, стояла чудная солнечная погода; и вот во всех учреждениях сплошь, Гадон, став посредине палаты, заявлял «А погодка-то, погодка какая, солнышко какое светит, а царица наша матушка шлет вам свой привет». Осмотрели мы с ним учреждения в Кельцах, Хмельнике, Буске и Корчине и заночевали в 17-м передовом отряде, расположенном в маленьком, мне до войны неизвестном курорте — Солец, верстах в 6–7 от Корчина.

Во главе этого отряда, пришедшего в армию в конце ноября или начале декабря, стоял товарищ министра внутренних дел сенатор Харузин, в числе же сестер были его жена и жена генерала Шведова, члена Главного Управления Кр. Креста, о котором я уже упоминал в моих воспоминаниях, особа совсем не интересная, но, видимо, энергичная. В этом отряде был священником иеромонах Антоний Булатович, о котором я уже говорил. В этот день мы побывали в штабе 37-й дивизии, где как раз заседала Георгиевская Дума. Командовал этой дивизией генерал Заиончковский, которому в этот день в 3-й раз Дума отказала в ордене Св. Георгия. На его несчастье в составе Думы все три раза были офицеры его дивизии, которые его не любили и каждый раз проваливали его награждение, зная, что храбростью он не обладал. Кажется, в этот день был присужден орден Св. Георгия офицеру Беломорского полка (фамилию его не помню) за переправу через Сан, еще в октябре. Засев со своей ротой на австрийском берегу, он несколько дней от них отбивался, пока австрийцы сами не отошли под давлением наших на других участках. Когда вышли все патроны, он делал вылазки, отбивая австрийские ружья и патроны, и стрелял ими. Когда же стало очень тяжело, то вызвался доброволец, переплывший Сан, несмотря на ледяную воду, и доставивший донесение в штаб. Позднее я видел этого офицера в одном из наших лазаретов в Буске, очень тяжело раненым; тогда боялись, что он не выживет, но, к счастью, эти опасения не оправдались.

На второй день мы побывали с Гадоном в Стопнице, а затем в штабе армии около Сташова, и вечером добрались до Островца, где на станции стоял все время отряд Шабельского. Оттуда ночью двинулись мы в Скаржиско, где я водворил Гадона в его вагон. Ехать пришлось нам здесь очень тихо, ибо стоял густой туман, и дорогу почти не было видно. Новый Год встретили мы в дороге, поздравили друг друга и поцеловались. В Кельцах я был в 4 часа утра, но еще в Управлении никого не застал — вся моя молодежь засиделась в одном из лазаретов, куда собрался на встречу Нового Года весь свободный персонал Креста в Кельцах. Еще перед тем у нас в Управлении была устроена елка, на которой были многие наши краснокрестные сослуживцы; благодаря присланным мне из Петрограда закускам и особенно вину, время прошло очень весело.

Как-то уже в январе [1915 г.] мне пришлось снова поехать в штаб армии. На обратном пути поднялась вьюга, и уже при выезде из Сташова мой автомобиль застрял в быстро наметенных сугробах. Недалеко от меня застрял другой автомобиль, в котором ехал небольшой кругленький, уже пожилой прапорщик. Посоветовавшись, мы решили вернуться в Сташов и ехать вместе обратно в Кельцы на лошадях и, получив от коменданта фурманку, за ночь добрались до Келец. Мой спутник оказался военным цензором, приват-доцентом Е. В. Аничковым. В свое время, достигнув 50 лет, он забыл сообщить воинскому начальнику об исключении своем из запаса, и был призван. Получился курьез, что либеральный по тогдашним временам ученый оказался цензором; но еще больший курьез, что за время долгих разговоров за эту бесконечную ночь, Аничков с прискорбием сознался мне, что, несмотря на весь его либерализм, каждый день, проведенный им в армии, все больше делает его антисемитом.

Быстро, несмотря на боевое затишье, пролетел январь, в начале же февраля как-то вечером я получил вызов меня по прямому проводу из штаба армии; мне передавали распоряжение о срочном переходе армии в Галицию на левый фланг всего нашего расположения; к этому были присоединены какие-то общие указания о том, что мне надлежит переводить с армией из учреждений Кр. Креста и что я должен оставить на месте.

Переговорив по этому поводу еще с ген. Рагозой, обдумав все с моими сотрудниками, рано утром я двинулся в штаб армии. В Буске я еще заехал в штаб 18-го корпуса и с уже более или менее выяснившейся картиной, явился к вечеру сперва к генералу Санникову, а затем к Белозору. По дороге около Стопницы я чуть не застрял, ибо на две-три версты шоссе было совершенно разбито. Так как я знал, что штаб армии уходит уже на следующий день, то я поволновался, боясь опоздать в Сташов, но мой «Рено» вывез и тут, и, хотя и поздновато, но доставил меня в штаб.

Положение оказалось следующим: с самого начала войны наш крайний левый фланг от румынской границы до перевала Тухолка включительно, был занят очень слабо; первоначально здесь были расположены всего одна 71-я пехотная дивизия и несколько кавалерийских дивизий, подкрепленных затем несколькими ополченскими бригадами. Одно время вся Буковина была занята двумя батальонами 71-й дивизии и все эти войска составляли 30-й корпус под командой генерала Вебеля. Еще в сентябре какая-то кавалерийская дивизия, кажется, терская, была брошена в Венгрию и дошла до Мункача. Сюда австрийцы успели, однако, подвести пехоту и нашим казакам пришлось столь же быстро уходить назад. Мне рассказывали потом, что хотя наши и пробыли достаточно времени в Мункаче, они ничего здесь не уничтожили, хотя в городе был большой завод, работавший на оборону (что он изготовлял, не помню), якобы единственный в этом роде во всей Австро-Венгрии. По-видимому, штаб дивизии этого не знал. Через некоторое время наших потеснили и из Буковины, но вскоре получили подкрепления и они опять заняли прежние позиции. Главный город её — Черновицы, несколько раз переходил из рук в руки, причем рассказывали, что губернаторы этой области — австрийский и наш, русский — Евреинов очень корректно оставляли в полном порядке всю обстановку губернаторского дома, до серебра включительно. Охранял все это имущество какой-то старый слуга-австриец, ни разу не покидавший Черновицы.

В январе, собрав силы, австрийцы атаковали наши войска на всем фронте Карпат и первоначально потеснили нас. Особенно тяжелые бои пришлось вынести нашим войскам, занимавшим перевал Тухолку. Занимавшая этот перевал второочередная дивизия под командой генерала Альфтана выдержала первые атаки, но появление здесь значительных сил немцев заставило перебросить сюда из района Сувалок 22-й корпус генерала фон дер Бринкена, составленный из финляндских стрелков, и здесь начались бои около деревни Козювка, известными по упорству, проявленному с обеих сторон. В то же время австрийцы перешли в наступление и восточнее Тухолки и всюду потеснили наших, значительно им уступавшим и количеством, и качеством вооружения. У ополченцев были здесь еще берданки и старые поршневые орудия, без стереоскопического прицела. Значительное усиление в этом районе австрийских сил заставило штаб 8-й армии, которой был подчинен 30-й корпус, перебросить сюда также 11-й корпус, а штаб фронта решил выделить этот район, начиная от города Долина к востоку в особую армию, для чего сюда и было приказано перейти штабу 9-й армии. Вместе с ним сюда из прежнего района этой армии был переброшен и 18-й корпус. Штаб нашей армии, сообщив мне это распоряжение, указал мне вместе с тем, что я должен взять с собой все учреждения Кр. Креста, имевшие характер приданные армии, а также к 18-му корпусу. Все остальное я должен был передать особоуполномоченному 4-й армии, которой подчинялся наш прежний район.