Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

У нас было очень распространено, особенно в левых кругах, мнение, что в Галиции с самого начала мы стали русифицировать население и переводить его насильно в православие. Винили в этом обычно Галицийского генерал-губернатора гр. Г. А. Бобринского и архиепископа Евлогия [46] На гр. Бобринкого нападают, между прочим, за это в своих книгах о войне и генерал Ю. Н. Данилов, и Бизили. . Лично я за 4 месяца пребывания в Галиции ни того, ни другого не видел, а позднее, в беженстве, я познакомился с воспоминаниями заменившего гр. Бобринского при Временном Правительстве русского украинца Дорошенко. Порицая деятельность в Галиции наших военных властей, он, вместе с тем, признает, что со стороны гр. Бобринского были проявлены и такт, и благородство, и полное желание сгладить все больные стороны военной оккупации. Нельзя, однако, не признать, что со стороны подчиненных генерал-губернатору второстепенных чинов допускались, по-видимому, подчас различные злоупотребления. При занятии Галиции пришлось спешить с замещением всех должностей по полиции, людей же под рукой не было. Тогда было предписано губернаторам Европейской России срочно командировать каждому в распоряжение гр. Бобринского определенное число чинов полиции. Весьма понятно, хотя и не особенно похвально, что командировали далеко не всегда лучших, и посему не удивительно, что скоро начались разговоры о злоупотреблениях некоторых из них.

Мне не приходилось лично иметь дело с этими господами, и посему только раз мне определенно указали на непорядки у Бучачского уездного начальника, который вскоре и был сменен. Заменил его делопроизводитель Канцелярии Гос. Думы гр. Кронгельм. По-видимому, вообще Бобринский старался подобрать состав подчиненных возможно лучший — в одном из уездов около Тарнополя уездным начальником, например, был гр. Белевский, сын вел. князя Алексея Александровича (о нем, впрочем, отзывались, как о человеке несколько шалом). Трудно сказать мне что-либо об отношении местного населения к нашим администраторам. В Бучаче много говорили про ухаживание местного магната гр. Потоцкого за дочками вышеупомянутого уездного начальника, но это, конечно, факт единичный, а масса населения из бегала общения с русскими. Впрочем, в нас они все-таки видели, по-видимому, чужих, пришедших ненадолго. Наши деньги шли вообще всюду, но в более глухих деревнях в горах, где я, между прочим, вполне свободно говорил с крестьянами по-русски, случалось, что просили вместо рублей дать им кроны, называя их «нашими» деньгами, и говорили про «нашего» кайзера Франца-Иосифа. Еще больше нападок раздавалось на архиепископа Евлогия и на «воинствующее православие».

Не могу судить о северной Галиции (район около Брод), которого я совершенно не знал и где, говорят, были случаи перехода в православие целых деревень. Но что касается до Станиславовского и Тарнопольского краев, то не только никакого принуждения к переходу униатов в православие я не видел, но даже и вообще пропаганды последнего не было, уже хотя бы потому, что и духовенства-то нашего, кроме полковых священников, здесь не было. Думается мне, что скорее всего около Брод имел место чисто стихийный порыв населения объединиться с русским народом и в области веры, подобно тому порыву, который мы видели через несколько лет в Прикарпатской Руси, уже под чешской властью. Не было здесь ни «царизма», ни «Евлогия», ни «воинствующего православия», а тем не менее серые русские горцы-мужики также бросали своих бискупов и ксендзов и тысячами принимали православие. Лишь однажды за все время в Станиславове я был удивлен тем, что в одной из униатских церквей я застал православное богослужение, отправляемое военным священником при хоре русских певчих; не знаю, как относилось к этому местное униатское население, но слышал, что наше церковное пение здесь очень понравилось. До войны здесь придерживались исключительно старинных церковных напевов, и даже Бортнянский явился здесь новшеством.

Уже до войны мне пришлось читать у Грабаря про Галицейскую деревянную церковную архитектуру, являвшуюся вместе с нашими старинными северными церквами своеобразными остатками старинного русского зодчества. Теперь мне удалось и лично увидеть ряд таких церквей, например, в Яблонице (между Галичем и Станиславовым), в Богородчанах, в Скале. В 1916 г. телеграммы штаба Верховного Главнокомандующего сообщали об упорных боях около двух первых деревень — уцелели ли тогда их церкви? Богородчанскую церковь я осматривал не раз, и каждый раз восхищался ее наружным видом. Рассказывали нам, что якобы до войны какие-то англичане предлагали крупную сумму за алтарь этой церкви. Не знаю, верно ли это, но, во всяком случае, этот алтарь, резной из дерева, по-моему, ничего особенного не представлял.

Несколько раз был я в Станиславове на униатских богослужениях, но не трогали они мою душу так, как наши православные службы: оттого ли, что это было все-таки не своё, а чужое, или оттого, что вообще в них ничего захватывающего не было — боюсь сказать, но, кажется, что последнее вернее. Раза два сталкивался я с униатскими священниками, но оба раза это были «щирые украинцы», к нам относившиеся враждебно. Наши войска относились в то время к населению очень хорошо. Весной, в период полевых работ воинские части помогали крестьянам обсеять их поля. Поляки в это время были как-то незаметны, а евреи, как и в русской Польше, отдувались за всех. Отношение к ним в войсках было определенно враждебное, как и в Польше. Разрушенных деревень мне часто не попадалось, но сгоревших и разграбленных местечек и усадеб — немало, особенно позднее, за Днестром. Отличались в этом особенно казаки. Часто совершенно бессмысленно: не помню уже в какой усадьбе, где стоял один из наших отрядов, управляющий рассказывал, что в начале войны проходившие казаки изрубили всю обстановку, а юный хорунжий упражнялся в стрельбе из револьвера в хрустальную люстру. Жалко было смотреть также на обгорелые стены усадьбы в имении Любомирских, где было раньше большое рыбоводное хозяйство; теперь пруды стояли пустыми, ибо первые же проходившие части выловили всю рыбу. Впрочем, все это время сказывался больше дух разрушения, чем желание пограбить. Проявление последнего я видел только весной 1915 г. у туземцев «Дикой дивизии»; тогда пришлось послать сотню, чтобы схватить живыми или мертвыми 18 всадников, кажется, Чеченского полка, дезертировавших и занимавшихся грабежами в районе Калуша. Между прочим, они напали на семью волостного писаря, ограбили ее и изнасиловали беременную их дочь. Позднее все эти 18 разбойников были повешены. [47] Мне помнится, что это были чеченцы, но в Париже мне говорили, что это были ингуши.