Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Кроме этих боев, в июне в 9-й армии столкновения происходили значительно левее, где австрийцы потеснили нашу кавалерию и заняли несколько сел Хотинского уезда. Потом их оттеснил отсюда Заамурский корпус, пока его наступление не было остановлено около какого-то замка, так и называвшегося Шлёсом. Легкие гранаты его не брали, а тяжелых орудий у нас здесь еще не было. В результате все попытки атаковать его второочередной дивизией оказались напрасными и имели последствием только тяжелые для нее потери.

Уже к середине июня выяснилось, что на линии Липы нам не удержаться, и я получил указания об отводе тыловых красно-крестных учреждений на линию Проскуров-Каменец-Подольск, причем, однако, Проскуров отходил в район 11-й армии, а затем между 11-й и 9-й армией должна была еще стоять новая, 7-я армия, штаб которой находился до тех пор в Одессе и которая имела первоначально своей задачей оборону Черноморского побережья, а затем, по-видимому, и высадку около Константинополя. Галицийский наш разгром заставил отказаться от мыслей о высадке, а с другой стороны операции на Черном море развивались для нас благоприятно, и вот 7-я армия, или вернее ее штаб, и был двинут на Галицийский фронт. В ожидании высадки в Одессу с Кавказа была перевезена 5-я Кавказская стрелковая дивизия; теперь она была переброшена в Хотинский уезд и выбивала отсюда австрийцев. Как-то я был здесь в нашем транспорте, недавно пришедшем в мое распоряжение и который я этой дивизии придал. В этом транспорте большинство санитаров были молокане. Несмотря на обычно хвалебные о них в наших левых кругах отзывы, здесь о них отзывались скорее отрицательно. Тут же из разговоров с военными мне пришлось впервые услышать про сильное дезертирство в маршевых ротах и притом не в рядовых армейских частях, а и у пластунов, считавшихся отборными частями. Один молодой офицер, только что приведший с Кубани роту на укомплектование этих великолепных частей, рассказывал мне, что у него по дороге отстала почти треть ее.

Тыловых учреждений у меня, кроме Склада, было всего два госпиталя, оба расположенные в Тарнополе. Объехав весь район, я убедился, что кроме Каменец-Подольска их, безусловно, некуда больше поставить. Сознаюсь, что переводил я их туда очень неохотно, ибо в случае дальнейшего отступления они оказывались там как в западне. Во всем этом районе не было ни железной дороги, ни шоссе, кроме идущих от Каменца на Троекуров, да и то железная дорога туда еще только заканчивалась. Из Галиции к нашей границе шел ряд шоссе, но дальше они не продолжались, кроме шоссе от Волочиска до Проскурова и от Жванца до Каменца. В первую мою поездку сюда я проехал на Гусятин по очень сносному австрийскому шоссе, видел развалины этого городка после боев, имевших здесь место в самые первые дни войны, и затем попал на грунтовую дорогу, очень жесткую и неприятную.

Каменец-Подольск поразил меня своим смешением трех стилей — турецкого, польского католического и нашего казенного Николаевского. Как расположение — нигде такой оригинальности в России я не видел: белые обрывы и скалы в самом центре города, со старинными стенами и башнями над ними, извивающаяся по городу река — все это производило прямо редкое впечатление. Размещение здесь наших учреждений встретило некоторые затруднения, ибо распоряжаться в своем городе так, как в Галиции, у себя было невозможно. Штаб армии из Тарнополя перешел в имение графа Голуховского, бывшего австрийского министра иностранных дел, расположенное на самой границе, кажется, недалеко от Гусятина. Меня поразило, как это имение хорошо сохранилось: как будто война и не шла вокруг него уже целый год. Здесь побывал я раза два до моего отъезда из армии. Отношения в штабе армии со всеми у меня оставались хорошие, но прежней сердечности и простоты первых месяцев войны уже не было.

Да, нужно сказать, что и в среде самого штаба отношения были уже не те. Считали, что Лечицкий находится под влиянием подполковника Суворова и прислушивается к наушничанью своего ординарца гр. Буксгевдена, которого поэтому очень остерегались. В генерал-квартирмейстерской части появилось почему-то враждебное отношение к Головину, которого его подчиненные называли интриганом и с которым старались иметь только служебные отношения. Как-то здесь у Головина мне пришлось перед подробной картой расположения всего нашего фронта слышать его предположения о ближайших боевых действиях немцев. Сейчас я не помню их, но общее впечатление осталось, что дальнейшее оправдало его предсказания. В то время Головин утверждал, что он, еще недели за две до начала Галицийского наступления австро-германцев, послал тогдашнему генерал-квартирмейстеру штаба фронта генералу Дитерихс записку, в которой предсказывал, что удар будет направлен на нашу 3-ю армию и что затем, вбивая все глубже свой клин, неприятель заставит нас отходить все дальше и дальше. Однако Дитерихс ответил, что это предположение Головина не оправдывается имеющимися в штабе фронта данными. Головин показал мне и ленту своего разговора по аппарату с Дитерихсом, но аргументов его я не помню. В то время в армии упорно говорили, что начальник штаба фронта генерал Влад. Драгомиров сошел с ума, и этим объясняли многие наши неудачи. Вскоре Драгомиров и был сменен, но потом получил вновь корпус. Я видел его только раз, ночью в Мехове, когда мы оттуда отходили, и тогда он произвел на меня какое-то угрюмое впечатление; любовью он, во всяком случае, не пользовался.

Заговорив о разных предположениях о будущих военных операциях, вспомню еще про рассказ генерала Занкевича, тогда начальника штаба 18-го корпуса, а раньше военного агента в Вене, о больших маневрах, бывших в Галиции года за 2–3 до войны в присутствии императора Вильгельма. Тогда армия, изображавшая русских, наголову разбила «австрийцев», причем все произошло совсем так, как это было в 1914 г. Командовали обеими сторонами тогда генералы, игравшие видную роль во время войны.

После отъезда из Тарнополя штаба армии мне пришлось быть в нем, между прочим, в день, когда выпускался спирт из местных складов. Чтобы его не пили, его выпускали в сточные трубы, а у выхода из последних поставили казаков. Тем не менее, в городе была масса пьяных; рассказывали, что караульным казакам давали бутылки, и за 50 коп. они наполняли каждую той бурдой, которая вытекала из сточных труб. Приблизительно в эти же дни мне пришлось быть в последний раз в Бржезянах, куда отошли наши отряды из-под Галича. Мы отходили отсюда почти без боев, не думая, что через год, под этими самыми Бржезянами окончательно разобьется наступательный порыв наших войск, во время большого Брусиловского наступления 1916 г.