Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Та к как мое назначение еще не было оформлено, то я только частным образом кое-кому в армии сказал о нем, простился с ближайшими сотрудниками и через Волочиск и Проскуров поехал вновь в Петроград. Перед тем, как ехать на Северо-Западный фронт, мне пришлось, однако, взять на две недели отпуск и поехать на ревизию отделений Волжско-Камского банка, членом Совета коего я продолжал быть. Теперь подошла моя очередь ехать на ревизию, все были очень заняты, я уже и так целый год почти не принимал участия в заседаниях Совета, и отказываться от поездки мне было невозможно. На мою долю выпала поездка в Астрахань и на обратном пути в Тамбов, Пензу и Борисоглебск. В Астрахань я проехал через Царицын, и оттуда пароходом по Волге.

Впервые пришлось мне плыть на Волжском пароходе, и у меня не оправдалось за эту поездку то общее впечатление, которое, по-видимому, у всех составлялось о путешествии по Волге. Жара жестокая, грязь в каютах, очень средний буфет и шум по ночам при приставании — все это отнюдь не создавало той обстановки, о которой обычно приходилось слышать. Кроме того, нижний плес Волги очень однообразен, так что и красотой природы увлекаться не приходится. Астрахань, где мы были рано утром, оказалась неинтересной: кроме Кремлевских стен и нескольких церквей (очень обыденных), старины в ней нет. Много приходилось мне слышать про очень живописный картинный характер местной толпы, в которой смешаны в одно целое Восток и Запад. Быть может, европейцу, никогда на востоке не бывшему, астраханские базары и интересны, но мне, видевшему и Туркестан, и Баку, и Тифлис, Астрахань показалась только жалкой их копией. Расположение города на низменных плоских островках, отделенных друг от друга широкими, но пустынными протоками Волги, исключительно некрасиво, улицы же ее, пыльные, плохо мощеные, не дают глазу, на чем остановиться. Быстро обревизовав отделение банка, я направился обратно по железной дороге, сперва по интересным искусственным сооружениям по дельте Волги, а затем унылой однообразной степью. Утром я был в Саратове, а на следующее утро в Тамбове. И здесь, и в Пензе я не задержался, хотя и обежал все в этих городах интересное. Старины в них нет, и главную их красу составляют некоторые живописные уголки по рекам.

Борисоглебск, расположенный в черноземной пыльной степи, тоже ничего интересного не представлял, хотя и является одним из крупных и богатых наших уездных городов. Отсюда я увез из местной гостиницы уникум — «правила» для ее посетителей, или, как в ней именовали — «пассажиров», коим запрещалось, например, ложиться на кровати в сапогах, приводить с улицы женщин, предлагалось платить за нумер вперед, в случае занятия его без багажа и т. д.

В Петрограде, по возвращении в него, я не засиделся, и, сдав свой отчет о ревизии в банк (все обревизованные мною отделения были в полном порядке), отправился в Минск, где находилось в тот момент Управление Главноуполномоченного Северо-Западного фронта. Меня предупредили, что в мое распоряжение поступит особый вагон, который и был прицеплен к скорому поезду. С тех пор, в течение почти года, передвигался я в этом вагоне и по своему району, и в тылу его, и свыкся с этим своим вторым обиталищем, в которое обычно набирался ряд лиц, не нашедших себе иного помещения в поезде.

В Минске меня встретили помощник главноуполномоченного М. К. Якимов и начальник канцелярии Р. Гершельман. Якимов, чиновник министерства внутренних дел, в последнее время начальник одного из Отделов Главного Управления по делам Местного хозяйства, скоро ушел помощником к Самарину, главноуполномоченному Московского района. Очень аккуратный и работящий, мне он, однако, никогда не был особенно симпатичен, ибо был человеком холодным и более всего думающим о своей карьере. Гершельман до войны служил по судебному ведомству, и последнее время исполнял обязанности товарища прокурора Варшавской Судебной Палаты, приобретя себе в судебном мире известность блестящего обвинителя, успешным проведением сенсационных тогда дел гр. Роникера и барона Биспинга. Очень выдержанный, всегда одинаковый, Гершельман на первое время производил впечатление человека сухого, однако те, кто ближе с ним занимался, скоро убеждались, какое у него было отзывчивое сердце. Часто бывало, что, чтобы только не уволить человека, непригодного к тому или иному делу, сам выполнял его работу; это последнее ему облегчалось тем, что работоспособность его была совершенно исключительной. Около него всегда лежала папка неисполненных бумаг, которые он оставлял для ответа лично себе, и записок с пометками о бумагах, переданных им его помощникам и ими еще не исполненных. Приходил он всегда в Управление довольно поздно, зато работал в нем долго ночью, когда его не отрывали от работы и он мог сосредоточиться на наиболее серьезных вопросах. Прекрасный оратор, он и писал прекрасно; положиться на него было возможно во всем, и вполне естественно, что среди всех, знавших его, он пользовался уважением и любовью.

Якимов и Гершельман провезли меня в Управление, где я познакомился со своими ближайшими сослуживцами, и затем в некоторые наши учреждения. Описание их я начну с Управления. Помещалось оно на Захарьевской улице в помещении управления одной из служб Либаво-Роменской или Полесской жел. дорог. Кроме Якимова, у главноуполномоченного был еще помощник по Медицинской части — профессор Цеге-фон-Мантейфель. Прекрасный человек и выдающийся хирург, как я уже говорил, Цеге был никуда не годным администратором; кроме того, как чистокровный немец, говорящий притом по-русски с акцентом, он был кое-где у военных под подозрением. Ввиду этого, еще до моего приезда был предрешен вопрос о его переходе на другую должность, каковую только изобретали и нашли в виде старшего консультанта при фронте. С тех пор Цеге больше разъезжал по фронту, иногда показывался в Минске, делал кое-где серьезные операции и затем вновь исчезал. По поводу этих его разъездов весной 1916 г. я получил из штаба запрос по поводу его, вызванный доносом на него в Ставку со стороны Пуришкевича, усмотревшего в нем шпиона. Конечно, такой донос на человека, безусловно, порядочного, лично хорошо известного Государю и Императрице Марии Федоровне, последствий не имел, но для другого немца он, конечно, так безрезультатно не прошел бы.

С уходом Цеге передо мной встал вопрос о его заместителе. Мне рекомендовали двух кандидатов — профессоров Бурденко и Миротворцева. Первый из них, человек очень солидный, работал все время в качестве консультанта при 2-й армии и очень поддерживался А. И. Гучковым, который после революции назначил его начальником главного Военно-Санитарного Управления, на котором он и стал известен всей России. Та к как, однако, Бурденко предпочел остаться на чисто медицинской работе, то назначен был профессор Миротворцев. Человек еще молодой и красивый, он, как хирург, считался уступающим Бурденко. В начале войны он приехал из Саратова, где был профессором, в 4-ю армию, где его узнал Л. В. Голубев и взял к себе заведующим медицинской частью на Кавказ, когда его назначили туда главноуполномоченным, и оттуда теперь вернулся на Сев. — Западный фронт. В обществе Сергей Романович, женатый на известной певице Петренко, был человек веселый и любил проводить время в товарищеской компании. Весной 1916 г. у него появилась какая-то опухоль в животе, которую он постоянно сам прощупывал, подозревая в ней рак. Несмотря на отрицания его коллег, он похудел и ослабел, более доверяя своему собственному диагнозу. В 1922 г. в Варшаве мне сообщили о его смерти, однако, в 1947 г. мне пришлось прочитать о его 50-летнем юбилее врачебной деятельности. Помощником у Миротворцева остался занимавший эту должность с начала вой ны приват-доцент Юрьевского университета Хольбек, очень аккуратный и работящий немец, любящий Красный Крест и давно в нем работавший. На нем, в сущности, и лежала вся работа медицинской части, ибо начальник канцелярии ее, лаборант тоже Юрьевского университета Б. В. Сукачев (написавший, как смеялись его коллеги, магистерскую диссертацию на тему о мужском детородном члене какого-то морского паука) был замечательным образчиком ученого, к повседневной жизни, хотя и усердного, но мало пригодного.