Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Все в том же районе около Нароча, уже к весне 1916 г. был расположен транспорт, во главе которого стоял инженер Верблюнский, уже пожилой человек, всюду решительно сопровождаемый женой его, маленькой сухонькой старушкой. Он всюду носился с идеями о разных усовершенствованиях, изучал повозки, сооружал новые, устраивал для войск бани, причем родство с С. В. Кокоревым давало ему возможность привлекать в транспорт большие частные средства. К сожалению, довольно богатая фантазия и любовь приукрасить свои рассказы заставляло всегда относиться к его словам с некоторой осторожностью. Дальше, уже за Нарочем, была вновь выстроена узкоколейная ветка до Глубокого, откуда уже до войны шла тоже узкоколейка на Ново-Свенцяны, теперь находившаяся в руках немцев. Сообщения по этой линии были пыткой. Мне пришлось проехать по ней только раз в период мартовских боев, когда вследствие полной распутицы иные способы сообщения были недоступны, и с меня этого было достаточно. Во всяком случае, перевозка по ней совершалась и крайне медленно, и в весьма малом количестве.

В этом районе мне пришлось в двух передовых отрядах разрешать неприятные истории. В одном из них был назначен помощником начальника некий Донченко; недолго пробыл он здесь, как на него пошли жалобы и из штаба корпуса, и от товарищей по отряду. Ничего серьезного не было, но из всех этих жалоб вытекало одно, — что такта у Донченко было крайне мало. Штаб корпуса жаловался, например, на него, что он навязчиво стремится войти в курс всех секретных сведений, несмотря на повторные просьбы не приставать. Пришлось, в конце концов, перевести его в транспорт, где он и оставался благополучно до самой революции. Когда в апреле 1917 г. я приехал в Минск на Краснокрестный Съезд Западного фронта, то в числе наиболее активных делегатов оказался и Донченко, в одном из заседаний сделавший резкий личный выпад против одного из ораторов. Впрочем, сочувствия он не встретил, и отповедь ему была покрыта громом аплодисментов почти всего зала, после чего Донченко сразу скрылся с красно-крестного горизонта.

Другая история имела место в другом передовом отряде, в который я назначил помощником начальника присяжного поверенного барона Остен-Сакена, которого мне рекомендовал В. В. Ковалевский. Месяца через два вдруг кто-то из работавших в Красном Кресте адвокатов сообщил мне, что Остен-Сакену запрещена практика и что он находится под следствием. Запрошенный мною по этому поводу начальник отряда подтвердил это и вместе с тем сообщил мне некоторые мелочи, не особенно хорошо рекомендовавшие Остен-Сакена, в виду чего я вызвал его в Минск и предложил ему уйти из Красного Креста, ибо факт состояния под следствием он не отрицал. Он всячески старался смягчить меня, утверждая, что самое привлечение его к следствию явилось гнуснейшим фактом, интригой известного Вонлярлярского, уже осужденного судом и теперь привлекшего к суду его — Остен-Сакена, бывшего ранее его поверенным. Однако все его старания остались напрасными, и Остен-Сакену пришлось уехать в Петроград.

Через некоторое время и я поехал туда на февральскую сессию Гос. Думы, и здесь ко мне обратился судебный следователь по особо важным делам Середа, прося меня пересмотреть дело Остен-Сакена, который, по его мнению, явился действительно жертвой В. М. Вонлярлярского — дело это было в производстве у него и не было им еще направлено на прекращение только по некоторым формальным основаниям. Та к как, однако, положение Остен-Сакена уже стало в Красном Кресте невозможным, то я должен был Середе отказать. Во время этого нашего разговора Середа, бывший одновременно со мной в Правоведении, на мой вопрос о производившемся у него следствии по делу о злоупотреблениях в Главном Артиллерийском Управлении, ответил мне, что оно после замены Поливанова Шуваевым совершенно не двигается, ибо Шуваеву даны по этому поводу категорические приказания свыше постараться замять его. Вел. князь Сергей Михайлович лично не был замешан в грязные дела, но нити следствия подходили в упор к секретарю Кшесинской (забыл его фамилию). [56] Кстати, в марте 1916 г. Кшесинская приезжала на Западный фронт с подарками для солдат от Императорских театров. Ее сопровождал танцор Владимиров. Перед ее приездом С. П. Мезенцов получил из Ставки от вел. князя Сергея Михайловича телеграмму с просьбой облегчить ей разъезды по фронту. В Минске я ее тогда видел и положительно не могу понять, чем она могла увлекать целый ряд и видных, и умных людей.

Отмечу еще начальника транспорта Добрынского, оставшегося у меня в памяти только своей чрезмерной предупредительностью, даже, пожалуй, низкопоклонством. Меня крайне удивило позднее, что он мог оказаться видным лицом в окружении Корнилова в период его выступления.

В 1-м Сибирском корпусе все время работал один из наших передовых отрядов, в числе сестер которого была и жена командира этого корпуса генерала Плешкова. Хотя она была и не старшей сестрой отряда, держалась она настолько тактично, что никаких недоразумений в персонале не было. Нужно сказать, что и сам Плешков держался в отношении отряда столь хорошо, что можно было только пожелать, чтобы везде у Красного Креста с военными властями были такие же отношения. Мне пришлось как-то обедать в этом отряде, обедали в нем в этот день и Плешков, и начальник его штаба генерал Зиборов; по-видимому, оба они бывали здесь частыми гостями. После обеда Плешков предложил всем спеть, и пошли одна за другой хоровые песни, причем сам Плешков был и запевалой. Зиборов сидел против меня, и комично было смотреть на него, с каким серьезным, даже угрюмым видом пел он. Позднее он получил дивизию, и после революции был убит солдатами. Уже и раньше про него говорили, что характер у него был очень тяжелый и вероятно после революции он не сумел примениться к новым обстоятельствам.

Интересна была еще организация, образованная на фронте Л. И. Любимовой. Жена помощника Варшавского генерал-губернатора Д. Н. Любимова и сестра известного экономиста М. И. Туган-Барановского, она работала самостоятельно по Красному Кресту еще в Варшаве, часто ездила на фронт, и уже осенью в Минске я познакомился с нею, украшенной тремя георгиевскими медалями, а вскоре Эверт, которого она заговорила своими предположениями, дал ей и 4-ю. Не скрою, что первое мое впечатление о ней было не особенно благоприятным; забравшись ко мне в кабинет, она прямо одуряла меня своими крепкими духами и непрерывным трещаньем, ибо говорить, не останавливаясь, она умела как никто. Затем она уехала в Москву, и вскоре оттуда приехала с сообщением, что по ее инициативе железные дороги Московского узла взялись оборудовать и содержать особый санитарный поезд. Помог ей в этом другой ее брат, тогда директор канцелярии Министерства путей сообщения, а позднее сенатор. Вскоре поезд прибыл на фронт и поразил всех своей роскошью, часто даже совершенно ненужной. Ему уступали даже поезда Императрицы Александры Федоровны. Через несколько месяцев поезд Любимовой надоел, и вот на средства того же Московского железнодорожного узла был снаряжен передовой отряд, из которого потом выделился особый лазарет. Врачи в отрядах и в поезде были посредственны (все хорошие были разобраны раньше), но среди сестер было много хороших работниц и много хорошеньких, что помогало Любимовой делать рекламу отряда. На работе я видел этот отряд только весной 1916 г., и он мне тогда понравился.