Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

В первые дни Собрания члены редакционной комиссии, разделившись на группы, осматривали разные учреждения земства. В то время Губернское Земство ведало у нас борьбой с эпидемиями и эпизоотиями, и, в частности, содержало в Новгороде заразную больницу. Одно время издавало оно свой очень недурной журнал и содержало сельскохозяйственную школу в Григорове под Новгородом. Ближе я ее не знал, но общее впечатление о ней осталось скорее отрицательное, как об учреждении недостаточно практически поставленном. Позднее я был в числе тех, которые голосовали за открытие взамен этой школы учительской семинарии. В ведении Губернского Земства находились в то время все почтовые станции губернии, передававшиеся ему почтовым ведомством, которые оно в свою очередь сдавало частным «стойщикам». Не помню точно, сколько земство на этом зарабатывало, но, кажется, что-то около 20 000 рублей. Характерно в этой операции было лишь то, что ежегодно один из членов Губернской земской управы ездил в Тверь, где помещалось Управление почтового округа, и передавал его начальнику взятку в размере 3000 руб. Кажется, она выплачивалась до самой революции, но поручиться за это не могу.

Позднее земство приняло на себя также содержание в пределах губернии казенного шоссе за годичную плату в 160 000 руб. Из этой суммы оставалась у земства экономия около 35 000 руб. в год, которая распределялась между уездами на капитальные дорожные улучшения. Наш Старорусский уезд на эти остатки замащивал около полутора-двух верст пути в год. Любопытно было, что по условиям передачи шоссе земство было обязано довести толщину щебеночной коры на нем до 6 вершков, тогда как по приемочным ведомостям она на ряде верст была тоньше одного вершка. Когда я спросил, как это, лучшее во всей стране шоссе, соединявшее обе столицы, могло быть доведено до такого плачевного состояния, то мне объяснили, что ассигнуемые на поддержание шоссе кредиты были всегда достаточны, но воровство на нем было исключительное. Повторяю то, что уже приводил выше, что ежегодно назначалось на ремонт шоссе количество щебенки даже превышающее нормальную необходимость, которое и принималось особой комиссией с участием представителя Гос. Контроля. Составляли они надлежащий акт, кучи щебенки закрашивались охрой, и все казалось чинным и благородным. Однако после отъезда комиссии рассыпалась только закрашенная щебенка, а остальная перевозилась на следующую версту, где вновь принималась через год. Не удивительно, что при таких нравах шоссе было близко к полному исчезновению.

Благодаря деятельности М. А. Прокофьева, Новгородское земство было передовым в области противопожарных мероприятий. В Колмове, где был устроен черепичный завод, возводились также опытные огнеупорные постройки. Не все эти опыты были удачны, и, например, уже позднее я слышал, что Колмовская черепица была в нашем сыром климате не достаточно стойка, но, во всяком случае, заслуг нашего земства в этом отношении отрицать нельзя; если оно и виновато в чем, то, главным образом, в том, что не было достаточно энергично в этом отношении, но для этого не хватало кредитов.

Рядом с черепичным заводом помещалась Колмовская больница для душевнобольных, с которой у меня установились связи на 20 лет. Когда-то Колмово было монастырем и, если не ошибаюсь, архиерейской дачей. Позднее я видел немало других психиатрических лечебниц, но наше Колмово ни в каком отношении другим не уступало, несмотря на свое старое помещение и на ограниченные отпускавшиеся ему средства. Несомненно, основная заслуга в этом принадлежала медицинскому персоналу больницы. В 1897 г. главным врачом ее был д-р Синани, которого заменил через несколько лет д-р Краинский, бывший позднее профессором в Харькове, и, наконец, д-р Фрикен, начавший в Колмове свою службу младшим врачом. У всех у них были свои особенности, но ни одного из них нельзя было назвать заурядным врачом. Синани был из тех психиатров, которые сами под конец становятся несколько странными, но ему принадлежит заслуга введения в Колмове лечебного порядка, который делал эту больницу образцовой. В отделении для буйных он отменил связывание больных, и не помню я, чтобы в Колмове были и изоляторы. Ввел он и размещение спокойных больных на работы к соседним крестьянам.

Синани ушел из-за разногласия с Губернской земской управой, но заменивший его Краинский ничего серьезного в Колмове не изменил и только, в частности, улучшил его порядки. Человек энергичный, способный и молодой, он, однако, оживил персонал больницы после уже устаревшего несколько Синани, и я бы сказал, что за 20 лет эти годы были самыми блестящими. Фрикен, впрочем, сумел поддержать больницу на том же уровне.

Большинство больных в Колмове ничего интересного не представляло. В первые годы я застал там писателя Глеба Успенского; он ненавидел Синани, и по секрету жаловался, что тот кормит его мясом своей собственной дочери. В 1899 г. в числе гласных оказался петербургский журналист Соколов, который использовал пребывание в Новгороде для нескольких фельетонов, в одном из коих описал, в какую развалину превратился Успенский. Эта заметка возмутила родных писателя, которые после этого перевели его в другую лечебницу, где он вскоре и умер.

В Колмове долгие годы находился также актер Бураковский, который очень ценил, когда его узнавали. Это был один из немногих больных, которых я знал и которые сознавали, где они находятся. Он страдал манией величия и по секрету сообщал, что он сын Александра III, и в детстве его подменили в царском дворце на сына чиновника Бураковского, который и царствует под именем Николая II. Позже Бураковский был уже чудотворцем Николаем, и врачи предсказывали, что он закончит Господом Богом.

В Колмове был небольшой павильон Машковцевых, построенный этой семьей для их сестры, одной из первых студенток высших женских курсов. Она считала себя хозяйкой этого здания, и все посещавшие его должны были к ней подходить и здороваться. После этого она старалась незаметно тронуть их сзади, все время бормоча что-то, в чем иногда удавалось разобрать имена Сеченова и Мечникова.

Несмотря, насколько я мог судить, на хорошее отношение к больным, в Колмове раза два возникали судебные дела об увечьях. Про подобные случаи не раз приходилось слышать мне и в других больницах, и всегда врачи объясняли их хрупкостью костей у душевнобольных. Весьма вероятно, что так это и есть, но подобные казусы всегда вызывали обвинения против персонала, быть может, преувеличенные, но не всегда обоснованные, ибо низший персонал больниц в те времена был нормально совершенно к этим функциям неподготовлен.

Во время пребывания в Новгороде понемногу знакомился я с его стариной, теперь, по-видимому, так жестоко пострадавшей от немцев. Знатоком ее я никогда не был, как и вообще никогда не мог сделаться каким-либо узким специалистом, но от увлечения прелестями далекого прошлого никогда свободен не был. Всегда я был под очарованием народных легенд, а в Новгороде, куда ни двинься, везде все ими было полно. Как прелестны своей наивностью все легенды о Святом Савве Вишерском или о епископе Иоанне. Вероятно, не многие видели скромные «палаты» владыки, где сохранялся его якобы чуть ли не 1000-летний умывальник, в котором он когда-то закрестил соблазнявшего его дьявола. Когда я впервые был в Новгороде, там еще жил Ласковский, много поработавший над его стариной, и инициатор музея, помещавшегося напротив Софийского Собора. И тут поражала наивность нашего древнего искусства, хотя бы, например, изъятые из северных церквей скульптурные изображения святых, вроде, например, серии их из жизни, если не ошибаюсь, Святого Сергея Радонежского, первое из коих изображает его ребенком, отстраняющим рукой грудь матери с объяснением: «В постные дни не желает принимать даже молоко матери».