Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

В новом доме родители и сестры разместились первое время довольно тесно в главной постройке, а мне и братьям был отведен двухэтажный флигель во дворе. Позднее, по мере того, как все мы становились самостоятельными, в доме производились надстройки и перестройки. Затем все старшие из нас разъехались, и, наконец, родители, оставшись в нем одни с двумя младшими сестрами, решили сдать его (это было уже около 1914 г.) и перебраться вновь в центр города. Поместился тогда в их доме Музей Почвоведения, в то время еще очень скромное учреждение.

В нашем флигеле я помещался только во время приездов из Старой Руссы, и более постоянно занимали его только мои братья. Георгий, оставив Пажеский корпус, был эти годы студентом Технологического Института, из которого, впрочем, ушел в 1899 г. с 3-го курса после студенческих беспорядков, которые не позволили ему сдать экзаменов и лишили веры в возможность кончить нормально курс. Пошел он тогда вольноопределяющимся в Преображенский полк, и блестяще сдав в 1900 г. экзамены при Павловском Училище, остался в полку офицером. Следующий брат, Леонтий, был в те годы в специальных классах Пажеского корпуса, и одновременно с Георгием был произведен в офицеры в лейб-гусары. И наконец, младший, Адам, еще через год был выпущен в Конную Гвардию.

У братьев я видел многих их товарищей, иных еще мальчиками, других юношами, особенно из класса Леонтия. У него часто собирались, как раньше у меня, человек по 10–15 товарищей, и в те годы (как, вероятно, и сейчас) такие сборища не обходились без хорошей выпивки. Как и из моих товарищей, по-видимому, мало кто из них остался сейчас в живых, особенно принимая во внимание, сколько из них погибло на войнах Японской и 1-й мировой. В те годы жизнь гвардейских офицеров, конечно, не была серьезной, и со многим, что я прочитал в записках графа А. Игнатьева нельзя не согласиться. Однако мне кажется, что в описании им военных периода до Японской войны есть и утрировки. Затем надо заметить, что урок этой войны не прошел даром и что после 1905 г. военная подготовка, одинаково во всех частях, значительно поднялась.

Не лишнее также отметить, что уже в эмиграции, живя во Франции, мне пришлось убедиться, что еще и после 1930 г. во французских войсках обучение солдат производилось исключительно унтер-офицерами, и офицеры своими подчиненными почти не занимались. Главным недостатком тогдашнего офицерства была пьянство и то, что в нем было порядочно лиц, военной службой совершенно не интересовавшихся. Но ведь пьянствовали тогда во всех слоях русского народа — от высших до низших, а если среди военных было много службой не интересующихся, то этому виной то, что в нее шло много людей, как, впрочем, часто в другие профессии, не по призванию, а потому что родители отдали их в военное учебное заведение, или потому, что лучшего ничего не подвернулось.

Когда братья были офицерами, мне приходилось бывать в собраниях их полков. Обычно бывали в них дни обедов с приглашенными, в одних более частые, в других более редкие, но везде угощение бывало на славу, и гостей старались не выпустить трезвыми. В Конном полку мне рассказывали, например, как за одним таким обедом напоили до бесчувствия Мольтке, немецкого начальника Главного штаба, через несколько лет столь печально отличившегося в 1-ю мировую воину. В Преображенском и Гусарском полках в дни их полковых праздников обычно засиживался долго после обеда и Николай II, проведший в них годы своей военной службы. Потом писали, что он много пил, но братья мне говорили, что ни разу при них он лишнего не выпивал; вероятно его тянули в эту обстановку и воспоминания о времени, когда он жил в ней вполне беззаботно, а возможно также и то, что когда он жил в ожидании всегда возможных покушений, он мог быть вполне уверен, что эта военная молодежь его не предаст.

Еще зимой 1898–1899 гг. я познакомился с семьей Охотниковых и стал бывать у них в доме. Следующей зимой эти посещения участились, в конце марта 1900 г. я сделал предложение старшей их дочери Екатерине, и в мае состоялась наша свадьба. Венчались мы в столь хорошо знакомой мне церкви Правоведения, и после обеда у моих родителей для родных и близких, уехали вечером в Рамушево. Как полагается, нас отговаривали венчаться в мае, чтобы всю жизнь не «маяться», но другая примета — проливной дождь во время венчания, была благоприятной, и, очевидно, пересилила дурное влияние мая: 47 лет прошли мы до сих пор вместе, и ни жена, ни я до сих пор не жалуемся на судьбу, которая нас свела вместе.

С семьей Охотниковых я вошел в новый круг людей. Охотниковы по преданиям были ветвью новгородского рода Ямских, память о которых сохранилась, кажется, только в церкви села Мшаги (недалеко от Шимска на Ильмени), где некоторые из них были записаны на вечное поминание. Именовались они тогда будто бы Ямскими-Охотниковыми, но документальных подтверждений этому я не нашел, и первые точные указания на Охотниковых относятся только к царствованию Михаила Федоровича, когда «Гур Андреев Охотников писан был служилым человеком» сперва по Белевскому, а позднее по Московскому уезду (по тогдашней терминологии перевод в Московский уезд был почти вроде производства в следующий чин). Обязанности его были несложные: вместе с другими служилыми людьми в 7140 (1632) году охранял он в Белом городе Никитские ворота, а в 1737 был в свите бояр, посланных в Валуйки для переговоров с послами Крымского хана. Затем об Охотниковнх ничего не известно до конца 18 века, если не считать, что один из них был одним из Петровских солдат Преображенского полка.

Во времена Павла три брата Охотниковых были гвардейскими офицерами, и один из них, Алексей, красавец-кавалергард, остался в придворной истории, благодаря стоившему ему жизни роману с Императрицей Елизаветой Алексеевной. Та к как эта история описана в повести Шумигорского «Принцесса Иеверская» и частью у Мережковского, а также в биографиях кавалергардов Панчулидзева, то я ее здесь касаться подробно не буду. Панчулидзев использовал для биографии Алексея Охотникова сохранившиеся в семье записки его старой гувернантки и мемуары Вилламова, секретаря Императрицы Марии Федоровны. Кстати, использованы в этой и в других биографиях семейные материалы, опубликование которых в те времена считалось невозможным и которые в революционные годы, по-видимому, погибли.

Меня удивило, что в своей трехтомной истории Императрицы Елизаветы Алексеевны великий князь Николай Михайлович ни слова не упомянул про ее роман с Охотниковым, но из статьи Краковского профессора Ашкенази в эмигрантском «Голосе Минувшего» за 1923 г. я узнал, что этому роману была посвящена отдельная глава, которую, однако, даже особое положение великого князя среди историков его времени не позволило опубликовать. Что удивляет в описании этого романа в опубликованных материалах — это своеобразное отношение к нему наиболее близко заинтересованных в нем лиц. Охотников погиб от раны в бок кинжалом, полученной им при выходе из театра. Рана эта, по-видимому, сама по себе не смертельная, ибо умер он от нее всего через два месяца, была ему нанесена по предположению наемным убийцей, подосланным великим князем Константином Павловичем, влюбленным в жену брата, и, должно быть, узнавшем об этом способе устранять счастливых соперников в Италии, где он был в 1799 г. в свите Суворова.