Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Вскоре Михаил Александрович, как я уже упоминал, купил 6000 десятин в Усманском уезде, по одному рублю за десятину, к которым прикупил позднее еще имение князя Голицына Салтыки и имение Мариных — Александровское. И Голицын, и Марины были из числа тех дворян, которые быстро разорились после освобождения крестьян. В Усманский уезд Охотниковы и перебрались после этих покупок, причем Михаил Александрович одно время был там предводителем дворянства. Вообще, в семье о нем сохранилось удивительно мало воспоминаний. Чему приписать это, не знаю, и только одна мелочь осталась о нем в памяти: он был крайне бережлив в мелочах, но свободно давал крупные суммы, чем и пользовались его сыновья.

Их было у него четверо: трое почти погодки и 4-й — лет на десять их моложе. Все они были военными, хотя старший Александр и кончил Морское Училище. Еще до производства в офицеры он увлекся своей двоюродной сестрой, красавицей О. К. Карцовой, но она заявила, что за моряка замуж не пойдет и потребовала, чтобы он вышел в гвардию. Хотя ему нравилась именно морская служба, он вышел тогда в Преображенский полк, но этим жену удержал ненадолго, и когда, будучи уже ротным командиром, он ушел на Турецкую войну, она увлеклась неким бароном Корфом. Когда муж ее вернулся из-за Балкан, первое, чем она его встретила, было требование развода. Он его дал и уехал на хутор, который построил в голой степи на границе Бобровского уезда и где единственным его интересом был небольшой конный завод. Служил он сперва мировым судьей, но отказался пойти в земские начальники, прослужил, как я уже рассказывал, полгода приставом в Москве и после этого окончательно засел на своем хуторе. 11 месяцев в году сидел он обычно на нем, копил деньги, и затем отправлялся в Петербург, куда брал обратный билет. Там в течение месяца спускал весь свой годовой доход (что-то около 20 000 руб.) и возвращался на хутор, когда в кармане у него оставалась лишь одна пятерка.

Увлекался он в эти годы пением одной цыганки из хора, которая чем-то напоминала ему его красавицу-жену, которую он до конца жизни не переставал любить. Правда, от кого бы я ни слышал об О. Корф (Карцовой) — все вспоминали о ней не только, как о красивой, но и очаровательной женщине. По-видимому, была она несколько шалая (одна из ее сестер, Офросимова, была сумасшедшая, а один из братьев со странностями) и быстрая в решениях и в словах. Когда в начале 1-й Великой войны ее 2-й муж, бывший тогда Варшавским губернатором, отправился проверить, как производится эвакуация гражданского населения, и был взят немцами в плен, она кому-то из родных сказала: «Слышали, мой-то дурак — немцам попался?».

Другой брат тестя, Михаил Михайлович, отставной штаб-ротмистр, был типичным степным помещиком. Кстати, именно в Усманском уезде мне пришлось потом увидеть, что многие литературные типы оказались удивительно живучими у нас на Руси. Стоек оказался, например, Ноздрев, многое от которого я потом замечал в Тамбовских помещиках. Но что меня поразило особенно — это то, что духовно они очень мало ушли от предшествующего поколения, так ярко описанного С. Атавой в его «Оскудении». Даже такая мелочь, отмеченная им, как то, что почти все они уходили в отставку штаб-ротмистрами, а затем кое-как перебивались в своих именьицах, сохранилась без перемен. Михаил Михайлович был человек не дурной, но недалекий; в службе он не нуждался, но одно время был земским начальником. Женился он на своей соседке Плохово, женщине неглупой, но неприятной, которая смотрела на мужа свысока. Ее сестра была замужем за министром земледелия А. С. Ермоловым, честным и образованным, но очень невзрачным человеком, так что его подчиненный К. Скальковский дал ему прозвище «навозного жука», надолго за ним удержавшегося. Ермолов был из тех, кому суждены были благие порывы, но свершить ничего не дано, ибо во всех своих предположениях он натыкался на противодействие Витте, всегда его третировавшего и обрезавшего постоянно кредиты на его Министерство, с чем невлиятельный Ермолов бороться был не в состоянии.

У Михаила Михайловича было пятеро детей. Двое его сыновей, давно умершие; старший из них, тоже Михаил, милый, но несколько слабовольный, был председателем Усманской уездной управы и после революции уездным комиссаром Временного Правительства. Женился он на дочери известного писателя Потапенко, которая сама тоже писала. Ее повесть «Тетрадь в сафьяне», напечатанная под псевдонимом Савватия, имела перед 1914 годом успех, и была основана, будто бы, на том, чтó она узнала из тетради, найденной на чердаке Александровского дома (это имение перешло к ее мужу). В семье моего тестя, где о бывших владельцах этого имения Мариных сохранилось воспоминание, как о людях пропившихся, мне говорили, однако, что о фактах, подобных описанным в «Тетради в сафьяне» они ничего не слыхали.

Младший брат тестя Григорий, хотя физически и походил на братьев, морально очень отличался от них. Быть может, это следовало приписать, впрочем, двум кровоизлияниям в мозг, бывшим у него, когда он был еще молодым офицером в лейб-гусарах. Он был «либералом», восхвалял кадетскую партию, но когда в годы 1-й революции я высказался публично за принудительное отчуждение земли, он был глубоко этим возмущен. Скупость была основной его чертой, и он невольно напоминал мне в ослабленном виде Иудушку Головлева. В семье его тоже недолюбливали, и молодежь часто потешалась над ним. Как-то две его племянницы, загримировавшись, пришли просить его пожертвовать что-либо на студентов. Ответом его было, однако, только приказание лакею: «Гони их в шею!». Другой раз он, однако, основательно перетрусил. Зная, что его либерализм не идет дальше слов, несколько его родных, к которым присоединился и я, написали ему анонимное письмо, угрожая ему, если он не пожертвует 100 руб. на Союз Русского Народа, доносом за то, что он ругает «царя и правительство». Эффект этого письма был, однако, гораздо больший, чем ожидалось. Григорий Михайлович перепугался невероятно, побывал у ряда кадетских лидеров, но, вместе с тем, 100 руб., несмотря на всю свою скупость, черносотенцам, кажется, заплатил. Неприятно было в этой смехотворной истории только то, что он заподозрил в авторстве этого письма несколько совсем неповинных лиц. Нам же, еще молодым, была наука: что могут вызвать даже такие, в сущности, безобидные шутки, если они делаются в анонимной форме.

Мой тесть Платон Михайлович Охотников, человек глубоко порядочный и чуждый всяких эксцессов, был офицером Конной Гвардии еще во времена, когда ею командовал Фредерикс, будущий министр Двора. На Турецкую войну этот полк, как и вообще 1-я Гвардейская кавалерийская дивизия, не пошел, но Платон Михайлович отправился на нее добровольцем, и был назначен ординарцем к герцогу Николаю Максимилиановичу Лейхтенбергскому, командовавшему кавалерийской бригадой, посланной в состав отряда Гурко в летний поход за Балканы. Николай Максимилианович, по словам тестя, прелестный человек, храбростью, однако, не обладал, и после боя под Эски-Загрой (ныне, кажется, Новой Загорой) был от командования отставлен, после чего тесть мой состоял при князе румынском Карле I во время штурмов и осады Плевны. О времени состояния при Николае Максимилиановиче тесть рассказал мне странный эпизод. Герцог увлекался всем сверхчувственным, и как-то за обедом в Плоешти, еще до начала боевых действий, предсказал, что двое из присутствующих будут убиты. Одного из них, пожилого полковника графа Роникера он назвал, и, действительно, тот был убит еще во время 1-го похода Гурко за Балканы. Другого Лейхтенбергский не назвал, но когда через полгода был убит его брат Сергей, тоже бывший на этом обеде, то он сказал моему тестю, что он видел на лице брата печать смерти, но не хотел его назвать, увидев, какое тяжелое впечатление произвело на всех его указание на Роникера.