Наталья Сивкина - Последний конфликт в независимой Греции: Союзническая война 220–217 гг. до н. э.

Точки зрения современных исследователей и на подлинность, и на конкретное содержание этой речи расходятся весьма существенно. С одной стороны, сам автор неоднократно в своем произведении подчеркивал теоретические принципы использования речей: историк свободен выбирать самые существенные речи среди массы находящегося в его распоряжении материала; он может сократить речь, чтобы сконцентрироваться на предметах первой необходимости, может воспользоваться собственными словами и фразеологией; но историк не имеет права искажать ее фактическое содержание, главные аргументы должны быть сохранены (II, 56, 10; III, 20, 1; XII, 25; XXIX, 12, 9–10; XXXVI, 1, 2–7). Однако Полибий далеко не всегда соблюдает провозглашенные им же самим правила написания истории. Вполне очевидно, что он вводил в речи персонажей собственные мысли и идеи. Если хотя бы одна из приведенных им речей будет признана фиктивной, то это даст повод ученым сомневаться и в отношении всех остальных свидетельств ахейского историка. Поэтому дискуссии вокруг выступления Агелая не утихают до сих пор.

Одни исследователи считают ее подлинной [509], другие приписывают ее фантазии Полибия [510]. Н. Хэммонд, например, полагает, что Агелай не мог с такой проницательностью предвидеть будущее, поскольку до 217 г. греки практически не интересовались римскими завоеваниями. «Аудитория Агелая посчитала бы его паникером, а не практичным человеком» [511]. Полибий знал лишь о направленности речи, то есть о необходимости заключения мира, а остальное добавил от себя, поскольку автор относился к поколению, на деле видевшему бедственный результат эллинских разногласий.

В противовес Н. Хэммонду Ф. Уолбэнк утверждает [512], что имеющаяся в нашем распоряжении речь этолийского посла восходит к современной Полибию записи. Однако в одной из более поздних работ его заявления уже не являются столь категоричными. Предположение о том, что феки сознавали неминуемость римского вторжения в Элладу вскоре после завершения войны с Ганнибалом, он считает безосновательным, но допускает версию, что некоторые из греков могли верить в это; метафора о «тучах с запада» является отголоском существовавших у них опасений [513]. В. Тарн видит доказательство подлинности речи во враждебном отношении Полибия к этолийцам, полагая, что если бы речь не была аутентичной, историк никогда не вложил бы ее в уста этолийца [514]. Существует точка зрения о том, что идея панэллинского союза против римлян была весьма популярна в то время, а речь Агелая отражает подлинную антиримскую пропаганду, характерную для 217–199 гг. [515]

В качестве доказательства против аутентичности рассматриваемой речи можно подчеркнуть следующие моменты:

— во-первых, в 217 г. о Риме в греческом мире еще никто не думал; идея сцепления событий на Западе и на Востоке (1, 3, 4; IV, 28, 5; V, 31, 4–5; V, 104, 4–9) — кабинетная теория Полибия;

— во-вторых, упоминание о «карфагенской угрозе» (V, 104, 3) также является следствием рассуждений историка о неизбежности мирового господства победителя во второй Пунической войне (I, 3, 6; XV, 9, 2; XV, 10, 2);

— в-третьих, прослеживается много схожих элементов между этой речью и панэллинскими речами Ли киска и Фрасикрата (IX, 37–39; XI, 4–6);

— в-четвертых, бросается в глаза «резкий контраст между наступательными и оборонительными мотивами у Агелая» [516]. Почти такую же речь Юстин (29, 2, 9–3, 1) приписывает Филиппу, обращавшемуся к союзникам. В ней также упоминаются и опасность для Греции, и надвигающаяся с запада гроза: «Филипп говорил, что видит, как в Италии разрастается туча жестокой и кровопролитной войны; он видит надвигающуюся с Запада грозу…» (Just., 29, 3, 1). «На западе возвысились две новые державы — пунийцев и римлян, которых одно только удерживает от нападения на Грецию и Азию — они все еще воюют между собой за господство» Gust., 29, 2, 9).

Ф. Мищенко подчеркивал [517], что речь Агелая в значительной мере принадлежит самому Полибию. Но при этом отмечал убеждение историка в возможности спасения Эллады под главенством Филиппа, если бы царь не походил на прочих македонских царей и был свободен от присущих самовластному владыке слабостей.

Практически все исследователи обращают внимание на панэллинские мотивы, звучащие в речи Агелая. Подобные идеи содержатся в речи Гермократа в Геле в 424 г. (Thuc., 4, 39–64); они были порождением сходной обстановки в 424 и 217 гг. Исократ в речи «Филипп» (V, 119 и 127) желал объединить всех греков для нападения на Персию [518]. Мотив объединения греков перед лицом общего врага звучит и в речи акарнанского посла в Спарте Ликиска в 210 г. (Polyb., IX, 37–39), родосца Фрасикрата, выступавшего в этолийском собрании в 207 г. с целью склонить Этолию к миру с Филиппом (Polyb., XI, 4–6), македонских послов к этолийцам в 199 г. (Liv., 31, 29, 12 sqq.). Причем три из названных — речи Агелая, Ликиска и Фрасикрата — переданы Полибием. На основании этого сопоставления у читателя вполне логично возникает вопрос, не являются ли они риторическими композициями ахейского историка. При этом одни исследователи признают более поздние речи сконструированными (в отличие от речи Агелая), а другие настаивают на аутентичности всех речей [519]. Можно также отметить одну особенность при ответе ученых на вопрос о подлинности выступления Агелая: версии исследователей зависят от признания или непризнания ими планов завоевания Италии у Филиппа. Авторы, которые указывают на изменение внешнеполитического курса царя, как правило, признают и подлинность речи; их противники отрицают достоверность данных Полибия [520]. Однако, на наш взгляд, гораздо ближе к истине версия, рассматривающая все речи не как риторические упражнения ахейского историка, и не как их подлинный пересказ, а как «политический анализ римско-греческих отношений» [521].

Решая вопрос об аутентичности речей, нельзя не обратить внимание на позицию Арата на переговорах (Polyb., V, 103, 1). Полибий, сконцентрировавшись на выступлении Агелая, изменяет самому себе, не упомянув о предложениях ахейского стратега. Естественно, возникает вопрос, можно ли интерпретировать этот факт в пользу достоверности выступления Агелая, чье красноречие заставило историка сделать этолийца главным героем переговоров? Или он сознательно замалчивает мнение Арата, предложения которого не соответствовали замыслу произведения Полибия? Существует версия, что поскольку именно Арат затеял войну, то он должен был желать окончательного разгрома Этолийского союза, но его мнение Филипп уже не учитывал, ориентируясь в свое» политике на Запад. Арат перестал числиться в числе ближайших советников царя, и его заботы выглядели мелочными на фоне так называемых «туч с Запада» (τά προφαινόμενα νϋν άπό της έσπέρας νέφη) [522].

В данном случае, однако, легко можно привести контраргументы. Полное уничтожение противника было совершенно не в греческих традициях. Если характеризовать действия обеих сторон на всех театрах Союзнической войны, то можно выделить тенденцию, общую для воюющих государств: противники ограничивались разорением территорий и захватом добычи. Ни одна операция не была доведена до полного разгрома врага, хотя возможность этого всегда существовала. Поэтому правильнее будет говорить, что Арат желал поражения противника в войне и его ослабления на международной арене. Это было достигнуто. Кроме того, военные годы не лучшим образом сказались на состоянии самого Ахейского союза; выявились противоречия и внутренний разлад между союзниками, поэтому стратег, вероятно, и не настаивал на продолжении боевых действий. Именно этими обстоятельствами объясняется прежде всего пассивность Арата на переговорах. Следует также помнить, что решение о заключении мира принимал не он, и даже не Филипп, а синедрион союзников. Поэтому молчание Полибия о роли Арата в Навпакте нельзя использовать как аргумент в пользу аутентичности речи Агелая.