Наталья Сивкина - Последний конфликт в независимой Греции: Союзническая война 220–217 гг. до н. э.

Разбирая вопрос о подлинности речи или о невозможности принять на веру ее содержание, исследователь должен обратить внимание на фигуру оратора. Агелай дважды на протяжении войны упомянут Полибием. Первый раз (IV, 16, 10–11) автор называет его, наряду с Доримахом и Скопасом, организатором нападения на Кинефу в 220 г., закончившимся уничтожением города и его населения. Во второй раз (V, 3, 1) историк вспоминает о нем в 218 г., когда Агелай, опять же вместе со Скопасом и вспомогательными силами, был отправлен стратегом Доримахом в Элиду. Таким образом, представленный писателем нашему вниманию образ Агелая несколько не соответствует его пышной и цветистой речи. Перед нами предстает не выдающийся оратор, чей дар красноречия мог бы убедить друзей и врагов в надвигавшейся угрозе с запада, а боевой командир, более склонный к солдатскому образу жизни, чем к риторическим рассуждениям и дипломатии. Следует обратить внимание на тот факт, что, как правило, государственный деятель той эпохи обладает каким-то одним талантом — либо военным, либо дипломатическим. Даже Арат — явно идеализируемая историком личность — был искусным дипломатом, но бездарным полководцем. Зато один из этолийских лидеров может у Полибия с одинаковым успехом и организовать военный набег, и, при случае, продемонстрировать образец политического красноречия.

Возможно, данный случай как нельзя лучше подтверждает версию, что произносимые перед публикой речи воспринимались современниками, и в частности Полибием, как действо, тесно связанное с театральными представлениями. «"Театральное" поведение не является измышлением автора, оно представляет собой реальное явление, но в искаженном свете» [523].

Подводя итог вышесказанному, можно отметить, что вопрос об аутентичности речи Агелая можно решать до бесконечности. Вероятнее всего, приведенный образец красноречия принадлежит самому историку; оригинал был намного скромнее. Полибий, конечно, изменил эту речь, расставил нужные ему акценты. Ведь не следует забывать основную дидактическую идею его труда: показать, как Рим подчинил весь известный в то время мир, и научить греков пользоваться уроками прошлого в их отношениях с Римом (VIII, 10, 5–8; XII, 25, 8–9). Историк эффектно оттеняет тот момент, когда история разных стран начала сливаться во всеобщую. По мысли Полибия, оратор был призван подчеркнуть, что судьба греков зависела, с одной стороны, от Пунической войны, развернувшейся на Западе, а с другой стороны, от македонской политики и от выбора самого Филиппа [524]. Скорее всего «мировое господство Филиппа», «тучи с Запада» и тем более римско-карфагенские отношения — это эффектные, «театрализованные» построения, которые использовал историк для более доступного понимания читателями его основной идеи [525]. Но в словах Агелая высказана одна главная идея, надежды на которую были еще весьма высоки в греческом мире. На наш взгляд, ее подлинность в речи можно признать безоговорочно. Поэтому нам представляется гораздо более важным, чем решение вопроса об аутентичности речи Агелая в целом, рассмотреть именно эту мысль. Речь идет о сохранении Общего Мира в Греции.

Вспомним тот факт, что Агелай обращается к македонскому царю и его союзникам по Эллинской лиге, в договоре которой идея Общего Мира была закреплена официально. Договор об Общем Мире играл большую роль в политике Филиппа V в первые годы его правления и, соответственно, в ходе войны. Остановимся на этом несколько подробнее.

В 224 г. в ходе Клеоменовой войны между Ахейским союзом и Спартой по инициативе ахейского стратега Арата был образован Эллинский союз. По характеру эта лига была συμμαχία, о чем Полибий неоднократно заявляет [526]. Но наряду с военным союзом историк упомянул и общеэллинский мир — κοινή εΙρήνη (IV, 3, 8). Едва ли автор имел в виду особый тип договора. По мнению немецкого исследователя Мартина Иене [527], договор об Общем Мире давно исчерпал себя, поскольку такой тип договора не принес в IV в. стабильности в греческие полисы. Думается, что в конце III в. это обстоятельство было учтено эллинами при заключении договора с Македонией. Скорее всего, проводя аналогию с союзами 338 и 302 гг., основанных соответственно Филиппом II и Антигоном Одноглазым, мы можем предположить, что во всех этих лигах имело место включение в договор о военном союзе нескольких положений из договора об Общем Мире [528].

Характерными условиями Общего Мира являются следующие [529]: 1) запрещение междоусобных конфликтов, 2) автономия греческих государств, 3) гарантия помощи в случае нарушения мира, 4) борьба с пиратством. Привлекая свидетельства Полибия, можно утверждать, что все перечисленные условия были включены в договор 224 г. (Polyb., IV, 3, 8; 15, 2; 16, 5; 24, 5). Столь широкие уступки грекам со стороны македонского царя вполне объяснимы. На момент заключения союза Антигон Досон фактически не контролировал Грецию, а в 224 г. ему представилась заманчивая перспектива вновь распространить свое влияние южнее Фермопил. Однако, если он желал закрепиться в Греции, то на первых порах должен был проводить политику, не вызывавшую недовольства новых союзников. Столь осторожное закрепление достигнутых успехов требовало много времени и сил [530]. Погибнув вскоре после заключения договора, македонский царь не успел показать свои истинные намерения. Неудивительно, что и впоследствии греки вспоминали Антигона как «правителя мягкого и справедливого» (Polyb., II, 47, 4; 64, 6; 70, 1; 70, 7; IV, 87. 6; V, 9, 9 sqq.; Liv., 32. 21 и 25).

Традиционно считается, что новый македонский царь Филипп V, вступивший на престол после неожиданной смерти Антигона, проводил в отношении греков менее гибкую политику: при нем македонский диктат принял довольно жесткие формы [531]. Такое мнение на первый взгляд выглядит вполне уместным: в качестве доказательства обычно приводят сообщения Полибия о нарушениях царем некоторых условий Общего Мира. Но несмотря на эту господствующую в литературе точку зрения, есть все основания утверждать, что на первом этапе правления Филиппа идеи Общего Мира нашли реальное отражение в его политике; нарушителями же этих условий были, главным образом, сами греки. Следует соотнести провозглашенные принципы с деяниями македонского царя и греков. Только такое сопоставление позволит говорить, были ли эти условия фикцией или реальностью.

Основное обвинение в адрес царя касается нарушения свободы и автономии греческих городов [532]. Но не следует забывать, что к концу III в. изменилось само понятие «автономии»: оно превратилось фактически в средство пропаганды. Еще во времена борьбы диадохов лозунг «свободы» греков стал традиционным в программах претендентов на роль «союзников» эллинов. Т. Райдер даже утверждал [533], что провозглашение автономии греков стало чисто тактическим маневром спорящих диадохов; греки же обычно возлагали надежды на нового соперника, которого еще не знали. С подобным демагогическим заявлением выступил в 319 г. Полиперхонт, сменивший Антипатра на посту регента (Diod., XVIII, 56 sq.; Plut. Phoc., 32. 1). В 315 г. Антигон Одноглазый, находясь около Тира, провозгласил всех греков έλευθέρους, άφρουρήτους, αυτονόμους (Diod., XIX, 61, 2). После этого шага Антигона его враги вынуждены были провозглашать то же самое, и в 311 г. «свобода» греков была подтверждена в соглашении диадохов (Diod., XIX, 105, 1). С 307 г. Деметрий Полиоркет «освобождал» греческие полисы по приказу отца (Diod., XX, 45, 1). Но на деле «свобода» городов часто зависела от военной обстановки и удачливости диадохов. Так в 310 г. Птолемей, рассчитывая на поддержку греков, обвинял Антигона в нарушении провозглашенной им ранее нормы. Надписи III в. часто включают ставшие уже техническими термины — ελευθερία, αυτονομία, δημοκρατία, άφορολογία. Однако из всей династии Антигонидов они зафиксированы только для Филиппа V [534]. Причина этого кроется в плохой сохранности источников.