Николай Флоренсов - Троянская война и поэмы Гомера

Гнев, как бурная и яркая по своим проявлениям эмоция, близкая к военной тематике, нашел у Гомера чуть ли не главное место в обеих поэмах. Если гнев Ахиллеса определил развитие основного сюжета «Илиады» (мщение Агамемнону за бесчестие, затем Гектору за убийство Патрокла), то и в «Одиссее» мы видим нечто подобное. Одиссей вынужден многие годы скитаться и терпеть всевозможные беды из-за гнева Посейдона, вызванного ослеплением его сына циклопа Полифема. Гелиос обрушивает свои гнев на спутников Одиссея, убивших и съевших его быков. Посейдон мстит не только злополучному Одиссею, Но и оказавшим ему помощь феакийцам, корабль которых он превращает в камень, а город собирается, причем с разрешения Зевса, «задвинуть горой», т. е. разрушить землетрясением. Вернувшись в Итаку, на родину, Одиссей в великом гневе на женихов своей верной супруги Пенелопы, устраивает в пиршественной палате кровавую бойню. Разгневанные родственники женихов устраивают мятеж, ко богиня Афина все улаживает, и поэма закапчивается благостным умиротворением. Впрочем, Одиссею снова предстоит странствовать, но другому же сказанию неизвестный ему сын, прижитый с волшебницей Цирцеей, отыскивает и убивает отца. Гомеру эта версия была неизвестна.

Таким образом, именно тема гнева придает обеим поэмам их драматическое звучание, их напряженность и довольно мрачный колорит.

Из гомеровского эпоса следует далее, что отношение певцов — аэдов к своим богам было далеко не простым. В обеих поэмах олимпийские боги, небожители, то присутствуют среди смертных, внушая им свои советы, то выручают из беды своих любимцев, то, наконец, наблюдают за ними с высот Олимпа или горы Иды; они настолько заняты людскими делами, что ссорятся друг с другом, даже дерутся врукопашную, и сам Зевс порой не в силах восстановить среди них порядок. Читая Гомера и став на точку зрения его современников, можно даже подумать: чем же бессмертные боги будут заниматься после Троянской войны, после возвращения на родину уцелевших героев? Странствованиями Энея? Но Гомер об этом ничего не знает. Если бы блаженное безделье устраивало олимпийских богов в полной мере, они не требовали бы ни жертвоприношений от смертных, ни ритуальных песнопений и плясок, молении и проч. Нет, бессмертные никак не могли бы обойтись без смертных, без их споров, ссор и войн.

У Гомера мы не видим, что называется, понимания зависимости богов от людей, признается лишь обратная связь, но, читая внимательно Гомеровы поэмы, в них можно уловить кое-что и между строк. Во-первых, «богоравный», «божественный», «богоподобный» — постоянные эпитеты героев или даже просто положительных персонажей, вроде свинопаса Эвмея в «Одиссее». Такие эпитеты, очевидно, не воспринимались богами как дерзкие или даже кощунственные, не влекли за собой небесной кары. А ведь вольнодумство в них налицо. Другой интересный вывод, следующий из поэм, — страх богов перед старостью, худшим из зол, от которого их спасает только пища и питье, амброзия и нектар. Боги ужасаются даже заглянуть в подземелья Тартара, которые посещает только Гермес, специально уполномоченный сопровождать туда души умерших. Наконец, Гомер наделяет бессмертных, во всех отношениях превосходящих смертных люден, самыми обыкновенными человеческими слабостями и страстями, доводя, например, устами вдохновенного певца Демодока изображение некоторых сцеп до насмешки, причем в веселое обсуждение шаловливой ситуации включаются такие олимпийские авторитеты, как Посейдон и Аполлон. Эта песня Демодока, наделенного, как полагают некоторые гомероведы, чертами самого Гомера (слепой старец), рассчитана на то, чтобы позабавить пирующих во дворце царя Алкиноя, не считаясь с репутациями божеств — Арея и Афродиты. Мы уже упоминали о том, что за далеко не всегда почтительное отношение к богам Платон резко осуждал Гомера.

Если мы вспомним, что за неверие в богов в Древней Греции выносились суровые приговоры, что подобное свободомыслие вменялось в тяжкую вину самому Сократу, то вольности в этом отношении Гомера, жившего на три-четыре столетия раньше названных великих философов, можно объяснить только его индивидуальными чертами, что, однако, не решает вопроса в целом. Тогда нужно еще допустить, что Гомер не посчитался с отношением к олимпийским богам многих других аэдов, сказаниями которых он, несомненно, пользовался и которые в большинстве своем были, так сказать, полноценными язычниками. Наш крупнейший гомеровед С. И. Радциг высказал по этому поводу предположение, что, выступая, подобно слепому певцу Демодоку в «Одиссее», при царских дворах, Гомер отдавал должное вольнодумству, вообще свойственному правящей аристократии, что и оставило след в его поэмах и не одобрялось Платоном. С такой трактовкой тоже трудно согласиться. Автору кажется возможным допустить, что еще довольно примитивное, наивное, образное мышление древних греков могло одновременно вместить и основанное на страхе преклонение перед богами, и вполне очеловеченные, лишь в увеличенном масштабе представленные чувства, слабости и отношения как богов между собой, так и богов и людей. То, что кажется нам фамильярностью, неуважением, было в сознании древних лишь безыскусственностью и прямолинейностью, не содержащими в себе ничего плохого. Недаром в беседах между собой гомеровские боги вполне беззлобно сетуют на людей, считающих, что именно они, боги, виновны в человеческих бедах.

За высшее благо, кроме прижизненной славы, власти и богатства, древние греки почитали безболезненную смерть, ниспосылаемую «тихими стрелами» Аполлона и Артемиды. Вот как описывает в «Одиссее» свинопас Эвмей свою счастливую родину, откуда он в детстве был похищен финикийцами и продан в рабство. Остров Сира

В этом отрывке просто и лаконично сформулирован как общий идеал «золотого» века древних эллинов, так и идеал личный, когда жизнь каждого смертного завершается с помощью милосердных богов. Фатализм, пессимизм, вечный страх перед гневом богов уживались в этом маленьком поразительно талантливом народе с великим жизнелюбием, с огромной предприимчивостью и способностью к безграничным творческим свершениям. Эти противоречия, их обостренная диалектика и создали, наверное, эллинскую культуру, которой мы не перестаем удивляться.

Несколько слов о переводах поэм Гомера. Мы уже говорили о них в начале книжки, между прочим упомянув и о том, что переводы Гнедичем «Илиады» и Жуковским «Одиссеи» с точки зрения техники и ритмики стихов знатоками древнегреческого языка не были признаны совершенными, хотя по своей глубине и мощи близко стоящими к оригиналам (особенно «Илиада»), Так появились новые, самостоятельные переводы обеих поэм Минским и Вересаевым, которыми теперь широко пользуются. В них исключены славянизмы, столь многочисленные у старых переводчиков, главным образом у Гнедича. Удаление архаизмов из гомеровских текстов многие современные ученые считают, однако, не достоинством, а скорее недостатком. В новых переводах резко обеднен дух старины, причем старины глубочайшей, которой не достигал ни один другой европейский эпос. Многие не видят в новых переводах и каких-либо художественных преимуществ. Один из виднейших современных наших гомероведов справедливо отметил, что это не новые и более совершенные переводы с оригиналов поэм Гомера, а переводы «Илиады» Гнедича и «Одиссеи» Жуковского на современный русский литературный язык и что их ценность, таким образом, невелика. Для примера предлагаем читателю сравнить несколько отрывков из «Илиады» в переводах Гнедича, Минского и Вересаева. Так, у Гнедича: