Пол Картледж - Спартанцы: Герои, изменившие ход истории. Фермопилы: Битва, изменившая ход истории

Некогда — впрочем, не так уж и давно — историки, подобные мне, интересовавшиеся истоками своего искусства, без колебаний ставили Фукидида выше Геродота. По их мнению, Фукидид был историком для историков, согласно точке зрения, восходящей по крайней мере к эпохе итальянского Возрождения [126]. Ближе к нашим временам, начиная со второй половины девятнадцатого века, сравнение между Геродотом и Фукидидом происходило в категориях «науки», являющейся господствующей интеллектуальной парадигмой современности. Так историография Фукидида стала считаться «научной», в то время как таковая Геродота попросту не считалась ею. Допускалось, что Геродот был блестящим рассказчиком, но не более того: слишком часто его рассказы были просто небылицами. Более того, он был в целом слишком доверчив, даже легковерен, что касалось его источников информации, кроме того (и не в последнюю очередь), его объяснения рассказанных историй, которые, как он считал, имели место в прошлом, были слишком теологичны.

Одно из позитивных следствий так называемого постмодернистского поворота в исторических штудиях заключается в том, что было подвергнуто суровому сомнению, даже опрокинуто с ног на голову полуавтоматическое суждение в пользу Фукидида. На основе самых последних исследований о Геродоте, коих было проделано огромное количество, возник совершенно новый историк, отличный от того, что был известен даже в 70-х гг. XX в. Теперь методы исследований Геродота и изложение их результатов рассматриваются как вполне адекватные тому контексту, в котором ему была передана информация о событиях прошлого, а также избранной им предметной области. Более того, что делает Геродот и избежанием чего известен (может быть, печально известен) Фукидид, — так это тем, что позволяет читателю увидеть, что прошлое — сложное, неопределенное и запутанное дело, что восприятие этого прошлого людьми очень сильно различается, будучи часто смутным и пристрастным, и что поэтому история всегда более или менее выдумана историком и является в большей или меньшей степени современным истолкованием.

Важно правильно понимать природу «исследования» Геродота. Оно в основном не сводилось к погружению в пыльные архивы и чтение и перечитывание официальных документов. Греческий мир его времени и предшествующих поколений не был особенно сосредоточен на документах, не говоря уж об изощренности в архивном деле. Восточный мир, напротив, был именно таков, но Геродот явно не умел ни читать, ни говорить ни на каком другом языке, кроме своего родного греческого. В сборе информации с Востока он зависел либо от восточных информаторов, говоривших по-гречески, либо от греков, знавших один или более основных восточных языков — персидский, арамейский или вавилонский, например. Не вызывает сомнения, что он каким-то образом получил доступ к подлинным восточным документам, но как именно, невозможно сказать. Одна скептическая школа современной научной мысли, называемая ее противниками «Школой лжи Геродота», даже подвергает сомнению, что он действительно посетил те места на Востоке, которые, по его утверждению, он посещал — например, Египет или Вавилон. (Такой же скептицизм проявлялся в отношении Марко Поло — и столь же малообоснованно.) Но большинство ученых невозмутимо верят, что он действительно побывал, скажем, в Мемфисе в Египте или Вавилоне, хотя его рассказы об увиденном или суть того, о чем ему там рассказали, далеки от совершенной точности и реалистичности.

Что касается греческих информантов, у нас нет достаточных оснований сомневаться, что он много странствовал в поисках таковых, на запад вплоть до Северной Италии, на другом конце греческого мира от своего родного Галикарнаса в Карии (ныне Бодрум в Турции). Не вызывает сомнений также, что он расспрашивал их долго и въедливо. Он использовал сочетание того, что он называл theoriê (критический поиск) и historiê , а также gnômê (суждение) в оценке собранных им устных свидетельств. Однако его информанты иногда были не лучше, чем им следовало быть, а как грек, принадлежавший элите общества, Геродот в других городах общался по преимуществу с равными себе по положению, не все из коих обладали непременными обязательствами говорить ему правду, всю правду и ничего, кроме правды. Поэтому в смысле историчности результаты его поисков могли различаться весьма основательно.

Более того, у Геродота, подобно любой творческой личности, была собственная программа и убеждения, которым должны были служить его избранные источники. Он ясно утверждал, что «излагал рассказанные ему события, хоть и не был обязан верить всему, что ему говорилось» (7.152). Но то, что записанные им logoi (рассказы и речи) — его собственные построения, является реальным фактом. Именно Геродот решал, как и когда, например, его спартанцы или персы должны были говорить и как они должны разговаривать друг с другом. На протяжении всей своей работы он формировал повествование в соответствии со своей весьма изощренной этической моделью.

В преамбуле к описанию сражения при Фермопилах в Книге 7 Геродот ведет себя очень похоже на драматурга. Он приглашает читателей — первоначально, разумеется, слушателей — за кулисы, во внутреннее святилище совещательной палаты самого Великого царя Ксеркса. Согласно Геродоту, одним из самых любимых советников Ксеркса по поводу данной кампании был спартанец. Не просто какой-нибудь старый спартанец, а бывший спартанский царь Демарат, перешедший на сторону персов после того, как был смещен со своего наследственного поста и практически отправлен в ссылку около 490 года. Таким образом, на одном уровне Демарат был откровенным предателем, предателем дела свободы Греции, которую сам Геродот со всей очевидностью отстаивал. Однако он предпочитает не представлять и не осуждать Демарата в качестве такового. Его рассуждение гораздо богаче и тоньше.

Геродот использует Демарата в качестве «предостерегателя», эдакой Кассандры в мужском теле, которая знает будущее, но которой не верят, когда она предсказывает его Ксерксу. Поэтому он представляет Демарата отнюдь не законченным злодеем, полностью лишенным сочувствия Спарте и ее идеалам. Такое позитивное представление о нем Геродот вполне мог усвоить в беседах с потомками Демарата, которые два поколения спустя все еще проживали в Троаде (местности около Трои к северо-западу от Анатолии). Здесь важно, что, независимо от причин, Геродот предпочел поверить в это и изложить, так что его самый важный рассказ, или logos , о Демарате (7.101–4) является частью версии благоприятной традиции, воспевающей добродетели спартанской военной этики.

Но и это еще далеко не все. Хотя он не был пламенным, или некритичным, почитателем афинской демократии, он обогатил свою Историю в целом и, особенно, повествование о Демарате специфически афинской традицией демократического высказывания. Эта яростно антитираническая традиция зародилась с возникновением демократии в 508–507 году и нашла, что персидская монархия как нельзя лучше подходила в качестве объекта для критических нападок, в частности, Ксеркс стал (карикатурным) стереотипом абсолютного тирана. Геродот воспроизводит некоторые цвета и ароматы, а также основные ингредиенты этой богатой смеси.