Пол Картледж - Спартанцы: Герои, изменившие ход истории. Фермопилы: Битва, изменившая ход истории

Этот жуткий конец вполне соответствовал остатку его подтвержденной свидетельствами жизни. После того как при Платеях Павсаний привел к победе самую крупную из когда-либо собранных греческих армий, еще оставаясь на поле боя, он позволил себе несколько впечатляющих театральных жестов. К его чести, он отказался от предложения греческого союзника изуродовать тело Мардония так, как, по сообщениям, персы изуродовали тело Леонида при Фермопилах. Вместо этого, чтобы усилить контраст между персами и греками (и особенно спартанцами), он приказал своим илотам приготовить обычную, простую совместную спартанскую еду так, чтобы его солдаты смогли увидеть, насколько она отличается от чванливого великолепия пиршества, приготовленного в захваченной палатке Мардония. Также, отчасти потому что у спартанцев не было обычая передавать в дар своим святилищам военную добычу, захваченную у побежденных врагов, он приказал илотам собрать на поле боя персидские трофеи, включая большое количество золота и серебряную посуду и распоряжаться этим добром по своему усмотрению. Геродот рассказывает язвительную, хотя и неправдоподобную историю о том, как жители Эгины, находившиеся под влиянием Мидии, купили это добро у илотов по самой низкой цене, потому что наивные илоты не представляли его истинную стоимость и возможность разбогатеть в результате продажи. История язвительная, потому что представляет жителей Эгины корыстными, лживыми, а также и вероломными, но самый впечатляющий жест Павсания — его самоотречение — выглядит достаточно правдивым.

После разгрома персидского вторжения исконные греческие союзники, усиленные теперь за счет бывших греческих субъектов Персии на островах и на азиатском континенте, решили продолжить войну, и, естественно, Павсаний мог бы по-прежнему оставаться главнокомандующим со штаб-квартирой в Византии, но его высокомерие оттолкнуло союзников. Он был отозван в Спарту в 478 г., только чтобы вернуться в Византий на следующий год и, по-видимому, без официального разрешения. Его высокомерие, приведшее к отзыву, вполне проявилось в надписи, которую он заставил добавить на большой бронзовой чаше для смешивания вина, посвященной входу в Черное море:

Два элегических двустишия достаточно правдоподобно приписываются Симониду, так как Павсаний, несомненно, был главной движущей силой, заказавшей Симониду написать восхваление в эпическом стиле, чтобы увековечить спартанцев, но в первую очередь собственные героические деяния при Платеях. Недавно были опубликованы большие отрывки этого замечательного текста, написанного на папирусе и сохранившегося в сухих песках Верхнего Египта. Вот короткий отрывок (с восстановленным предполагаемым текстом в квадратных скобках):

Стихи проливают свет на героическое и персонализированное увековечивание подвигов, которые Павсаний считал достойными того. Даже их оплаченный составитель Симонид, как говорили, просил Павсания не забывать, что он всего лишь смертный, а не бог и даже не герой.

Стихи о Черном море были довольно плохи для его репутации, но даже их Павсаний превзошел своим непристойным поведением в Дельфах. Объединившиеся верные греческие города — всего их насчитывалось тридцать один — заказали в качестве монумента победы памятник, известный под кратким названием Змеиная колонна. Он состоит из каменного основания, несущего бронзовую колонну в форме трех сплетенных змей, на головах которых покоится бронзовая чаша, напоминающая те, что вручались как призы во время Траурных игр в честь Патрокла, описанных в Илиаде , а также во время других героических соревнований. Названия победоносных городов начиная с лакедемонян (спартанцев) были высечены на телах змей. Их еще можно разобрать только там, где сохранились довольно печальные остатки памятника, в центре древнего ипподрома в Константинополе (сначала называвшемся Византием, а в настоящее время Стамбулом). Однако Павсаний хотел получить свою личную долю в памятном действе, поэтому добился того, чтобы к основанию добавили надпись плодовитого Симонида, посвященную лично ему:

Как если бы Павсаний сам уничтожил персидскую армию при Платеях… Не приходится удивляться, как добавляет Фукидид, что спартанцы немедленно соскоблили эту надпись.

Таким образом, Павсаний был смещен с должности главнокомандующего греческой армией, и вскоре после этого спартанцы совсем отказались от активных военных действий против персов, которые теперь вели Афины и новый Делийский морской союз. Павсанию Византий показался приятным, и он оставался там десять лет, в течение которых он с прицелом самому стать великим сатрапом всей Греции в интересах Персии якобы просил руки дочери Ксеркса, и ему ее обещали. Эту версию принимает Фукидид, но подвергает сомнению Геродот.

Какова бы ни была истина, около 469 г. он вновь был вызван в Спарту, обвиненный на этот раз не в приверженности Мидии, а в гораздо более отвратительном, с точки зрения спартанцев, преступлении — тайных связях с илотами. Информант едва ли являлся обычным надежным источником, так как был любовником Павсания, греческим рабом из Аргила. (Он превратился в эллинизированного сирийца в романе Валерио Массимо Манфреди Il Scudo di Talos , переведенного на английский язык как Спартанец .) Однако это свидетельство было достаточно убедительным для спартанских властей, которые с готовностью поверили, что он предложил илотам не просто свободу, но и спартанское гражданство.

Это предполагаемое предложение может быть истолковано совершенно иначе, гораздо менее пагубно, если то, что Павсаний делал на самом деле, было предвосхищением официальной спартанской практики, ставшей общепринятой во время Афинской войны, — предоставлением илотам условной формы свободы взамен на военную службу. Такие освобожденные илоты назывались neodamôdeis , что означало нечто вроде «народ нового гражданского типа», хотя на практике они не пользовались никакими привилегиями равных по праву рождения и образования спартанских граждан. Как бы то ни было, обвинение было достаточно, чтобы напугать Павсания, и он остался в храме в священном месте на спартанском акрополе. Когда от голода он был близок к концу, его убрали оттуда как раз вовремя, чтобы, умерев там, он не успел осквернить святое место.