Иван Беляев - Вацлав Гавел. Жизнь в истории [litres]

11 декабря 1973 года в Праге был заключен договор о взаимных отношениях между Чехословакией и ФРГ, и вот что сказал при его подписании канцлер Вилли Брандт: «Договор не санкционирует произошедшую несправедливость; следовательно, он тоже не означает, что мы задним числом узакониваем изгнание. Но я очень надеюсь, что вчерашняя вина, которую нельзя искупить разговорами, не в состоянии удержать наши народы от риска примирения» 343. Тем не менее о серьезном диалоге, затрагивающем проблему судетских немцев, говорить не приходилось. Изгнанники из Богемии и Моравии, как правило, примыкали к правому флангу немецкой политики и представляли собой вполне заметную электоральную силу, особенно в Баварии, однако на первое место их интересы все-таки не выходили. А в самой Чехословакии образ судетонемецких реваншистов, мечтающих снова захватить запад страны, служил удобным жупелом для пропаганды.

Определенный перелом неизбежно должен был случиться после бархатной революции. Еще в ноябре 1989 года Гавел отправил бундеспрезиденту Вайцзеккеру письмо, где затронул и немецкий вопрос: «Я лично, как и многие мои друзья, осуждаю послевоенное изгнание немцев. Я всегда считал его глубоко аморальным поступком, который принес моральный и материальный ущерб не только немцам, но и едва ли не в большей мере самим чехам» 344.

14 декабря премьер-министр Баварии Макс Штрайбль заявил, что Чехословакии стоит извиниться за изгнание немцев. Несколько дней спустя о необходимости создания совместной исторической комиссии и о возможных извинениях говорил министр иностранных дел Иржи Динстбир. 22 декабря Вайцзеккер упомянул о письме Гавела в своем рождественском обращении. В тот же день сам Гавел коснулся этой темы, отвечая на вопросы телезрителей:

Я считаю, что границы Чехословакии не должны меняться, что никто из изгнанных немцев не должен возвращаться. Но я думаю, что мы обязаны извиниться перед немцами, изгнанными после Второй мировой войны. Потому что это был акт очень жестокого лишения нескольких миллионов людей их домов, это было зло, ставшее платой за зло предшествующее. И я думаю, что если мы будем отвечать злом на зло, то будем это зло только продолжать все дальше и дальше. 345 345 https://archive.vaclavhavel-library.org/File/Show/159028.

Гавела поддержал кардинал Франтишек Томашек. Однако Гражданский форум заявил, что Гавел свою позицию с соратниками не обсуждал. Сразу несколько газет напечатали гневные письма читателей. Шестидесятивосьмилетний участник Сопротивления Мирослав Клен, всю семью которого во время войны уничтожило гестапо, устроил перед Пражским Градом публичную голодовку.

Петр Питгарт в своей книге «После восемьдесят девятого» отмечает, что диссидентское движение пережило острую дискуссию о судьбе чехословацких немцев еще в 80-х: «Тогдашний спор увенчался вопросом, должна ли тема изгнания, то есть нашего отношения к нему, стать одним из документов “Хартии-77”. Я был решительно против, потому что знал, что это бы еще больше отдалило нас от общественности. Что и случилось после ноября: мы говорили обо всем этом совсем иначе, чем большинство народа, потому что мы через это уже прошли, потому что мы гораздо больше знали, в то время как большинство впервые столкнулось с этой проблемой» 346 346 Pithart P. Po Devětaosmdesátém: Rozpomínání a přemítání. Praha: Academia, 2015. С. 384. .

25 января 1990 года Гавел говорит о будущем объединении Германии в польском сейме:

Это две стороны одной монеты: сложно представить объединенную Европу с разделенной Германией, но так же сложно представить и объединенную Германию в разделенной Европе. Оба объединительных процесса, очевидно, должны идти вместе – и как можно быстрее. Один из ключей к мирной Европе лежит сейчас в самом ее центре, в Германии. 347

Впрочем, все следующие высказывания Гавела на эту тему стали гораздо более осторожными и обтекаемыми. Вот разговор с немецкими медиа в феврале 1992 года:

Самой большой конфискацией имущества, совершенной на нашей земле, была конфискация имущества протестантов после битвы на Белой горе, и, конечно, сегодня мы знаем, что это было преступлением и насилием, но из этого мы не делаем никаких выводов. 348

В марте того же года журналу Respekt о декретах Бенеша:

Если бы произнесение исторической правды должно было всегда иметь свои юридические последствия, то мы до исторической правды не смогли бы добраться никогда <���…> Мы должны просто смириться с тем, что есть несправедливости, которые можно осудить, но нельзя исправить. 349

Здесь Гавел рассуждает вполне созвучно Вацлаву Клаусу, назвавшему обращение к немецкому вопросу «модой сегодняшнего политически корректного времени, которое забывает о том, что историю нельзя переделать» 350.

У чехов все связанное с возможными извинениями пробуждало страх немецкого реванша. Во время социологического опроса, проведенного в 1995 году, 37% респондентов сообщили, что боятся реаннексии Судет 351. Неготовность общества к серьезному разговору об исторической вине чехов перед немцами дополнялась тем, что и немецкое общество, немецкие политики воспринимали оккупацию Чехии как едва ли не меньшее из зол, совершенных нацистами в годы войны. В марте 1990-го Гавелу удалось пригласить на годовщину создания Протектората Вайцзеккера, но когда Гельмут Коль в феврале 1992 года приехал с официальным визитом в Прагу, он отказался ехать в Лидице или на место расстрелов в Кобылисах.

3 сентября 1993 года Коль заявил, что диалог чешского правительства с судетскими немцами будет неотъемлемым условием интеграции Чехии в Европу. А баварский премьер Эдмунд Штойбер даже увязывал эту проблему с более насущными вопросами, например с поддержкой строительства трубопровода.

«Чешское молчание по этому вопросу есть не что иное, как второе изгнание», – пафосно провозгласил на ежегодной встрече судетских немцев их лидер Франц Нойбауэр. «Жестокое изгнание жителей Судет занимает высокое место в длинном списке несправедливостей, омрачивших европейскую историю в этом веке», – заявил приглашенный туда же министр иностранных дел Австрии Алоиз Мок 352 352 https://www.csmonitor.com/1994/0816/16061.html. .

Наконец зимой 1995 года в речи, произнесенной в Карловом университете, Гавел окончательно расставляет акценты:

Усматривать трагический конец тысячелетнего соседства чехов и немцев лишь в послевоенном изгнании немцев значило бы допустить опасное упрощение. Физическим концом этого соседства в общем государстве изгнание, несомненно, было, это соседство тогда действительно умерло. Но смертельной раной, которая к этому привела, было нечто иное: фатальная ошибка огромной части наших граждан немецкой национальности, которые перед демократией, диалогом и толерантностью отдали предпочтение диктатуре, конфронтации и насилию, воплощенным в гитлеровском национал-социализме, и, отстаивая свое право на родину, свою родину в действительности предали. <���…>