Борис Пудалов - Русские земли Среднего Поволжья (вторая треть XIII — первая треть XIV в.)

Монголо-татарское иго несколько ослабило влияние князей, занимавших Владимирский «великий стол», на Новгород, но при этом обострило интерес новгородцев к событиям «на Низу». Летописцы Новгорода, оставшегося неразоренным татарами островком Руси, внимательно следили за всем происходившим в северо-восточных княжествах, стараясь за перипетиями политической борьбы XIII–XIV вв. уловить их возможные последствия для «Господина Великого Новгорода»: «число», «черный бор» и «рати». Именно с этого времени новгородская владычная летопись, уделявшая все больше внимания общерусским событиям, начинает упоминать Городец и Новгород Нижний в своих статьях. Независимость новгородского летописания от владимирских великокняжеских редакторов позволяет проверить достоверность сообщений владимиро-ростовских и тверских сводов кон. XIII — нач. XIV вв., отразившихся в летописях группы Лаврентьевской и Троицкой. Все это в конечном счете обусловило широкое привлечение памятников, отразивших новгородское летописание (Новгородских I и IV, Софийской I летописей), к нашему исследованию.

Сведения о Городецко-Нижегородском крае за период второй трети XIII — первой трети XIV вв., сохранившиеся в летописных памятниках, неизбежно кратки и фрагментарны, но, к сожалению, их практически невозможно дополнить по источникам документальным и нарративным. Древнерусские документы, агиографические и учительные произведения, созданные на территории нашего региона в указанный период, неизвестны, и вероятность их обнаружения исчезающе мала. Княжеские печати, найденные археологами в Городце, а также ордынская практика выдачи ярлыков на княжение заставляют предполагать определенные формы делопроизводства в крае, но актовый материал не сохранился, как не сохранились и памятники книжности, непременно существовавшие в храмах и монастырях региона. Установить факты деятельности скрипториев в городских центрах края также невозможно. В этих условиях для объективного понимания всего происходившего в Городце и Нижнем Новгороде летописные свидетельства приходится дополнять археологическими источниками, информационные возможности которых для изучения политической истории все же ограничены. Свидетельства западноевропейских, арабских и иранских авторов о событиях в Золотой Орде лишены прямых упоминаний Городецко-Нижегородского края, а потому интересны только для показа общего фона русско-ордынских отношений в XIII–XIV вв. Эта группа источников достаточно проработана в упомянутых выше трудах А.Н. Насонова и Г.А. Федорова-Давыдова, по которым она и привлекается к данному исследованию. Наконец, в соответствии с установившейся традицией привлечены и фрагменты «Истории Российской» В.Н. Татищева, сопоставительный анализ которых с известиями древнерусских летописей позволяет установить в каждом отдельном случае допустимость использования дополнительных сведений, приводимых этим историком XVIII в. Впрочем, источник третьей части «Истории Российской», охватывающей 1238–1462 гг. — Никоновская летопись (так называемый Академический XV список) — давно известен ученым [57], так что объем дополнительной информации в сообщениях В.Н. Татищева за весь этот период, как правило, невелик.

Основной источник сведений о вторжении монголов на Русь в 1237–1240 гг. — «Повесть о нашествии Батыя», сохранившаяся в трех вариантах (древнейшие списки — в составе Ипатьевской, Лаврентьевской и Новгородской I летописей). Повесть ярко изображает картину страшного разгрома княжеств Рязанского, Владимиро-Суздальского, Переяславского, Черниговского и Киевского, и картину эту дополняют результаты археологических исследований, выявивших слои пожарищ, а кое-где — остатки оружия, проломленные черепа… По наблюдениям А.Ю. Бородихина, наиболее авторитетного исследователя «Повести о нашествии Батыя», памятник был вставлен в летописание спустя какое-то время после описываемых событий, а все три ее летописных варианта опираются на общий архетипный текст [58]. От решения вопросов о том, каков был этот архетип, где, когда и кем он был составлен, а также от того, когда была включена в летописание повесть, зависит определение степени достоверности этого источника. Действительно, близость или, напротив, отдаленность автора в пространстве и времени от описываемых событий влияла на степень его осведомленности о деталях нашествия. Заинтересованность или, напротив, незаинтересованность автора в сохранении мирных отношений с татарами определяла его объективность в изображении событий 1237–1240 гг. Сложнейшая проблема архетипа повести решалась учеными по-разному [59]. Прежде всего, судя по датировке летописей Ипатьевской, Лаврентьевской и Новгородской I старшего извода, «Повесть о нашествии Батыя» была включена в летописание не позднее начала XIV в. Датировки появления трех версий повести зависят от их предполагаемых источников. Версия, читающаяся в Ипатьевской летописи, отражает впечатления составителя «Летописца Даниила Галицкого» — современника описываемых событий, использовавшего киевский и владимирский великокняжеские летописные своды. Поэтому возникновение Ипатьевской версии «Повести о нашествии Батыя» должно быть датировано в промежутке между 1240–1260-ми гг. (не позднее 1264 г.), и предложенная А.Ю. Бородихиным датировка — 1245–1249 гг. — вполне приемлема [60]. Владимирский великокняжеский свод использован, как показал А.Ю. Бородихин, и в Новгородской I летописи старшего извода, но здесь он дополнен фрагментами ростовского и южнорусского происхождения [61]; впрочем, нельзя исключать использование рязанского и местного, новгородского источников [62]. Такой «разброс» источников затрудняет датировку новгородской версии повести, которую приходится датировать большим периодом между 1240 г. (время нашествия) и первой половиной XIV в. (датировка второй части Синодального списка Новгородской I летописи старшего извода, где читается повесть); предложенная А.Ю. Бородихиным дата — около 1255 г. — все же гипотетична [63]. Наиболее сложен вопрос об источниках «Повести о нашествии Батыя» в Лаврентьевской летописи: рассказ под 6745 (1237) г. носит отчетливо сводный характер, опираясь на летописные источники владимирского и ростовского происхождения [64]. Соединение ростовского и владимирского источников произошло не ранее возникновения самих этих источников, и вот тут заметен наибольший «разброс» мнений: М.Д. Приселков отстаивал дату 1239 г., А.Н. Насонов — 1281 г., Д.С. Лихачев — начало 1270-ых гг.; Я.С. Лурье допускал одновременное составление повести и самой Лаврентьевской летописи («свод 1305 г.»); В.Л. Комарович и Г.М. Прохоров считали редактором повести составителя Лаврентьевского списка 1377 г. [65]Наиболее приемлема, по-видимому, осторожная датировка А.Ю. Бородихина: 1260-ее гг. — начало XIV в. [66]Неясна и личность составителя данной версии повести, который, судя по многочисленным книжно-риторическим заимствованиям, не был современником или очевидцем событий 1237–1240 гг.; впрочем, есть и другие мнения [67]. Таким образом, из трех первоначальных версий «Повести о нашествии Батыя» наиболее ранняя — версия Ипатьевской летописи, далее, по-видимому, следует версия Новгородской I летописи, и самая поздняя — версия Лаврентьевской летописи. В отношении последнего варианта существуют обоснованные сомнения, был ли его составитель современником самого нашествия, но несомненно, что опирался он на источники, возникшие на территории Северо-Восточной Руси.