Николь Лоро - Разделенный город. Забвение в памяти Афин

Именно к последней рубрике относится клятва, которую в 362 году дают афинские стратеги, когда Афины улаживают свои отношения с городом Иулидой – стоит привести ее текст, поскольку содержащаяся в ней отрицательная декларация отчетливо предстает как нечто вроде переворачивания объявления вражды:

Я не буду припоминать злосчастья прошлого [521] Ou mnēsnasikakesō tōn parelēlythótōn : Tod, 142, ст. 58–59. Ср.: Аристотель. Афинская полития, 39.6: tōn parelēlythōtōn mēdéni pròs mēdéna exeīnai. против кого-либо из граждан Кеоса, не убью никого из граждан Кеоса и не изгоню никого из тех, кто будет соблюдать клятвы и договоренности [522] Tod, 142, ст. 58 и след. .

«Я не убью никого»: тем самым, отказываясь от применения krátos к союзному городу, афинский город дает официальное обязательство голосом своих должностных лиц; но в этом негативном обязательстве можно увидеть еще кое-что: отрицание самого страшного из высказываний, того ktenō («я предам смерти»), которое безнаказанно приберегают для врага и которое в 409 году афиняне уже произносили против любого гражданина, решившего стать врагом города.

Сдерживая вражду, которую она отменяет своим произнесением, клятва может и должна точно так же отказаться от памяти, поскольку память о злосчастьях является памятью о ненависти. Тем самым она переворачивает то имплицитное «я никогда не забуду», которое в режиме éris является формулой отмщения. Но в подобном переворачивании есть нечто большее, чем простая замена одного отрицания на другое. Иными словами, город запрещает каждому из своих граждан не только погружаться в личный рессентимент, но и прибегать к активному напоминанию о событиях, направленному против другого: в амнистии именно акты памяти блокируются действенностью «речевого акта», рожденного Эридой для того, чтобы жил единый город.

Итак, настало время говорить об амнистии, даже если, поддавшись внушению звуковой смежности, слух и мысль заранее и до какой-либо проверки уступили непреодолимому желанию связать эту процедуру с амнезией, что означает проводить прямую линию от вымарываемой памяти к забвению. Амнистия, амнезия – настолько эта связка навязывает себя, соблазнительная, как этимология, очевидная, как созвучие, необходимая, как склонны думать, когда принципиально не доверяют ни забвению, ни амнистии. Тем не менее вполне возможно, что забвение вводят слишком поспешно или слишком уверенно, когда этим словом хотят обозначить тень, которую политическое бросает на память. Можно ли действительно видеть в амнистии – в институциональном стирании тех сторон гражданской истории, что пугают город, поскольку длительность времени бессильна превратить их в прошлое, – нечто вроде стратегии забвения? В таком случае должна была бы иметься возможность забывать по приказу. Но само по себе такое простое утверждение едва ли имеет смысл.

Но есть и другие трудности. Если забвение не есть непоправимое отсутствие [524] Это отсутствие можно обозначить как форклюзию на манер Лакана, но я со своей стороны предпочитаю позаимствовать из рефлексии Франсуазы Давуан и Жана-Макса Годийера понятие «отсечения» [retranchement]. , но, как во фрейдовской гипотезе, присутствие, где просто отсутствует «Я» [présence seulement absentée de soi], затемненная поверхность, укрывающая то, что было лишь вытесненным, то цель амнистии несомненно является парадоксальной. С другой стороны, если воспринимать заявления буквально, чего же хочет амнистия согласно своей провозглашаемой воле? Окончательного и бесследного стирания? Грубо зарубцевавшегося шрама от ампутации или удаления [525] О теме диереза и шрама см.: Loraux N. Pour quel consensus? // Le genre humain. 1988. № 18. P. 18–19. , от факта, остающегося памятным навсегда, лишь бы его предмет был безвозвратно утрачен? Или организации времени для траура и (ре)конструкции Истории?

Пока что я воздержусь от категорических суждений о проблеме в целом – к тому же я могу воспользоваться той возможностью отступить на несколько шагов назад для лучшего обзора, которую любому историку Античности гарантирует древность его предмета. В таком случае как же обстояло дело с амнистией в те далекие времена, когда то, что мы так называем, еще не имело имени (хотя слово amnēstía уже могло быть доступным для этой цели [526] Оно употребляется в очень общем смысле Платоном («Менексен», 239e), тогда как употребление в смысле забвения событий stásis или конфликта является очень поздним – см., например: SIG, 633, ст. 36 (Милет, II век до н. э.); по поводу Афин см. Плутарха, который говорит о «декрете об амнистии» ( psēphisma tēs amnēstías ): Плутарх. Наставления в государственных делах, 814b. ), но двумя различными способами принимало синтаксическую форму в высшей степени принудительного высказывания? Короче говоря, нам никуда не уйти от афинской амнистии 403 года, чье двойное высказывание соединяет предписание («запрет припоминать злосчастья») с принесением клятвы («я не буду припоминать злосчастья»).

Запрет припоминать/я не буду припоминать. Итак, в форме предписания и клятвы в Афинах стоит вопрос о памяти. Отринутой, но все же памяти. Не потеряем ли мы из виду забвение, только что установившееся в городе? [527] См. выше главу I. Возможно, на один миг, на время, требующееся, чтобы отложить в сторону то, что мы понимаем под этим словом, чтобы точнее сконструировать стоящую за ним греческую идею: более угрожающая, более архаичная и как будто изначальная, поскольку она прячется, укрываясь за своей противоположностью, – она предстанет исключительно в форме отрицания (но совершенно иным образом, нежели память в Афинах). Все это обещает нам медленную расшифровку в самой глубине запретных высказываний, которые благодаря одной типично греческой операции скрывает под собой отсылка к памяти.

Запрет, нечто запретное. Очевидно, что диссонанс между этими двумя регистрами имеет решающее значение, и лучше будет не устранять его слишком поспешно.

Два примера, чьи даты известны, – для большей ясности. Два запрета припоминать(ся) в Афинах V века до нашей эры, один в начале века, другой в конце.

Геродоту довелось быть историком первого. Рассказывая о восстании в Ионии в 494 году и о том, как персы подавили мятеж, захватив Милет, который они опустошили и чьи святилища сожгли, историк задерживается на описании того, какой была реакция на это событие у двух народов ионийской семьи. Жители Сибариса, недавно лишенные отечества – по поводу чего милетцы погрузились в глубокий траур, как и подобает родственникам или хозяевам, – не стали отплачивать жителям Милета таким же трауром. Напротив, афиняне продемонстрировали чрезвычайную, чтобы не сказать чрезмерную, скорбь. Если точнее, случилось так, что