Николь Лоро - Разделенный город. Забвение в памяти Афин

Mē mnēsikakeīn : тем самым провозглашают, что у мятежных действий есть срок давности. Стремясь восстановить непрерывность, как будто ничем не нарушенную, как если бы ничего не случилось. Непрерывность города, которую символизирует aeí («всегда», то есть каждый раз) ротации должностей, непрерывность превыше оппозиции демократии и олигархии: символом этой непрерывности служит, например, чиновник Ринон, заступивший в должность при олигархии и без каких-либо затруднений отчитавшийся перед демократическим собранием [542] Аристотель. Афинская полития, 38.3. – и мы знаем, что положение о том, что амнистия не распространяется на Тридцать, отменяло само себя для тех из них, кто считал себя достаточно незапятнанным, чтобы предстать перед глазами народа. Но кроме того – в то же самое время и нисколько не беспокоясь о противоречии – непрерывность между демократией V века и демократией после примирения, непрерывность, которую, разумеется, трудно помыслить, если только не трактовать разверстую рану диктатуры как скобки; тогда достаточно было бы очистить эти олигархические скобки если не от «тирании» (ее, наоборот, старательно сохраняют в статусе аномалии, удобного пугала для всевозможных риторических инвектив), то, по крайней мере, от реальности гражданской войны. Была ли от этой операции польза – другой вопрос: если окинуть взглядом все, что отличает «восстановленную», но смягченную демократию после 403 года от демократии до 405 года, несложно возразить, что никакая операция с памятью так и не смогла закрыть рану, настолько глубоко было рассечение, оставленное в городе конфликтом.

Именно от конфликта и разделения следует очистить историю Афин при каждом обращении к прошлому, «оставить без внимания все, что произошло» [543] Андокид. О мистериях, 81. Пер. Э. Д. Фролова. Также вспомним об Ахиллесе, предлагающем Агамемнону «оставить прошлое» («Илиада», XIX, 65). . Итак, здесь изымают или, что не так заметно, стирают, и именно от этого, повторяющегося из раза в раз, стирания ожидают пользы забвения [544] Лисий, демократ, разочарованный в своих надеждах на получение гражданства, напротив, недвусмысленно утверждает, что для dēmos забвение является упущением или ошибкой: Лисий. Против Эратосфена, 85; Речь о том, что не должно уничтожать унаследованный от отцов государственный строй в Афинах, 2. .

Здесь требуется уточнение: говоря о «стирании», я не намереваюсь воспользоваться какой-то изношенной, излюбленной в нашем современном идиоме метафорой – я намереваюсь говорить по-гречески, в данном конкретном случае, по-афински. Ибо в греческой тематике письма как привилегированного инструмента политики [545] См., например: Detienne M. L’ espace de la publicité: ses opérateurs intellectuels dans la cité / Éd. M. Detienne. Lille: Presses Universitaires de Lille, 1988. P. 35–36. акт стирания ( exaleíphein ) является в первую очередь жестом: институциональным и в то же время совершенно материальным. Нет ничего более официального, чем стирание; стирают имя из списка (сами Тридцать делали это весьма охотно), стирают декрет и закон, отныне устаревший: чтобы запретить память о stásis , восстановленной демократии пришлось не один раз прибегнуть к этой практике; таким образом, изъятиями отвечают на изъятия. Но до этого момента в стирании все совершенно материально. Стирать в греческом смысле означает уничтожать через прибавление: на официальную табличку, отбеленную известью, наносят слой штукатурки, и когда скрываются начертания, обреченные на исчезновение, открывается пространство, готовое для нового текста; подобным образом на покрытый надписью камень вносят коррекции при помощи цвета и кисти, пряча старые буквы под новыми. Стирать? Нет ничего более тривиального, самое обычное дело в политической жизни. Что не означает, что exaleíphein то здесь, то там не становится метафорическим. И тогда вырисовывается образ уже чисто внутреннего письма, начертанного в памяти или в душе и потому поддающегося, как и любая надпись, стиранию, вне зависимости от того, является ли эта операция благотворной – когда мысль, продвигаясь к истине, избавляется от ошибочных мнений [546] Платон. Теэтет, 187b. – или, напротив, губительной, когда речь идет о тех, кто снимает с себя траур, который они должны носить [547] Эврипид. Гекуба, 590. . Но для примирения в 403 году характерно как раз то, что политическая память выразилась в нем в регистре, удерживающем нечто символическое и нечто материальное сразу – ни только одно ни только другое, но и то и то одновременно. Потому что стирание здесь осуществляется на двух уровнях: стирание некоторых декретов действительно имело место [548] Андокид. О мистериях, 76. , но когда Аристотель утверждает, что афиняне хорошо поступили, «стерев жалобы [ tàs aitías , „причины тяжбы“], относящиеся к предшествующему периоду» [549] Аристотель. Афинская полития, 40.3. , это стирание, чисто превентивное, не имеет другого содержания, кроме запрета mnēsikakeīn , другой цели, кроме избежания будущих судебных процессов, другой действенности, кроме действенности такого речевого акта, как клятва. Отсюда мы можем видеть, что между запретом на память и стиранием афиняне устанавливали тесное отношение эквивалентности [550] О связи этих двух жестов см.: Андокид. О мистериях, 79. .

Сделаем следующий шаг: не много найдется источников, свидетельствующих о том, что были демократы, которые, напротив, сами хотели стереть – символически и, возможно, институционально – соглашения между гражданами с обеих сторон, ибо, скорее всего, не много нашлось демократов, которые осмеливались говорить об этом [551] Исократ («Против Каллимаха», 26) – единственный, кто открыто рассматривает вопрос о стирании примирения, потому что его судебная речь направлена против демократа, несмотря ни на что, возбудившего процесс. . Но те, кто хотел «припомнить злосчастья», точно были или, еще точнее, – по этому пункту Аристотель высказывается совершенно определенно – был по меньшей мере один среди «вернувшихся», кто начал mnēsikakeīn ; и тогда умеренный Архин [552] Об этом персонаже см. ниже главу IX. , тоже вернувшийся в Афины вместе с демосом и потому окруженный ореолом авторитета, насильно привел его в Совет, где его приговорили к смерти без суда. Является ли исторической история этого неизвестного демократа, обреченного на анонимность за то, что он проявил несвоевременную склонность к памяти, или же она служит aítion [553] Причина, обоснование ( греч. ). для закона того же Архина, регламентирующего порядок обвинения после 403 года [554] Исократ. Против Каллимаха, 2–3; о «параграфэ» см. выше главу V и ниже главу IX. Aítion : разумеется, несчастный демократ был первым ( ērxato ), кто стал mnēsikakeīn , а не «начал», как это переводит Матьё («CUF». Ad loc .) , урок ясен: умеренный политический муж подал пример ( parádeigma ), и когда подстрекатель памяти был предан смерти, «никто больше не злопамятствовал» [555] Аристотель. Афинская полития, 40.2. . Искупительная жертва, чтобы запечатлелась в памяти; после чего достаточно будет штрафа, чтобы удержать других.