Николь Лоро - Разделенный город. Забвение в памяти Афин

На данный момент я закрою эти скобки, но задамся вопросом, всегда открывающимся заново, как самый запретный из соблазнов: а что, если у слова «политическое» есть больше чем одно значение? Или, точнее, если прибегнуть к различению политики и политического: чем бы являлось греческое политическое, которое не было бы сконструировано на основе забвения? Такое политическое, что считалось бы с неизбежностью конфликта, что признавало бы, что город по определению обречен на разделение надвое, и не между «тиранами» с одной стороны и Афинянами с другой; такое политическое, сразу конфликтное и общее, существует ли как-то иначе, чем в качестве конструкции воображаемого? [568] См. выше главу IV. Но оказывается, что, хотя это совершенно греческая конструкция, конфликтное сообщество, которое сооружается таким образом, судя по всему, никогда не мыслилось иначе чем как фикция всегда уже преодоленного истока – вначале был конфликт; потом пришел полис и установил мир для граждан… И амнистия, как говорят, без конца переучреждает город против недавних злосчастий. Или, скорее: против mȳthos истока.

Определенно, эти вопросы нам не по силам. Поэтому лучше будет взглянуть на вещи заново со стороны забвения и попытаться прояснить причины, по которым в Греции оно имеет решающее значение.

Давайте свяжем стратегию афинской памяти с несколькими гомологичными общегреческими примерами. С этого момента вопрос будет напрямую стоять о забвении.

Все начинается с эпилога «Одиссеи». После объявления об убийстве женихов – великое волнение в городе Итаке, лишившемся всего своего молодого поколения. Люди с тяжелым сердцем собираются на агоре . Евпейт, отец Антиноя, ставшего первой мишенью Улисса, держит речь: он охвачен álaston pénthos [569] Гомер. Одиссея, XXIV, 423 и след. , «незабываемым трауром» («трауром, который не хочет забыть»), и призывает к мести убийцам. Мудрая речь мудреца – Алиферса, которого почти не слушали на первом народном собрании во II песне, – будет ему ответом, защищая права настоящего. Напрасно большинство, оставшись глухим к аргументам Евпейта (тем не менее носящего имя Убеждающего), встает – в виде исключения – на эту (правильную) сторону, потому что остальная часть народа берется за оружие. В этом чрезвычайном положении Зевс и Афина приходят к согласию: «Пусть люди Итаки обменяются клятвами… мы же, боги, установим забвение [ éklēsin théōmen ] убийства» [570] Там же. XXIV, 485. . Мир вернется. Но в данный момент завязывается битва: Евпейт падает мертвым, Улисс и его друзья неистовствуют. И тогда Афина останавливает руку Улисса. Людям Итаки дочь Зевса говорит: «Остановите бедственную войну»; а своему протеже: «Останови этот конфликт слишком равной войны» ( paūe dè neīkos homoiíou polémoio ) [571] Гомер. Одиссея, XXIV. 531, 543. . Происходит обмен торжественными клятвами. Конец «Одиссеи». Иронический конец, как это и должно быть в поэме о mētis , где не люди желают примирения, но оно навязывается богами (вначале, как мы уже говорили, был конфликт…); конец, который вдобавок фиксирует факт того, что героическая эпоха завершилась, но это уже совсем другая история. Итак, конец «Одиссеи» [572] Разумеется, здесь не место для обсуждения аутентичности этой концовки, оспариваемой со времен Античности рядом читателей, для которых поэма завершается на ст. 296 XXIII песни; тем не менее я вижу в ней совершенно правдоподобное окончание для «Одиссеи». .

Ему вторит обет Алкея, ангажированного поэта, первым в стихах произнесшего слово stásis :

Eklanthánomai у Алкея, éklēsis в «Одиссее»: все начинается с призывов к забвению. Забыть не только злодеяния других, но и свой собственный гнев, чтобы возобновилась связь для жизни в городе. Из чего вытекает вопрос: можем ли мы предположить, что между архаическим обетом забвения и афинским запретом на память вклинивается нечто вроде истории? Что могло произойти между требованием забвения и предписанием не припоминать? Поэтому, коль скоро нам приходится еще раз пытаться сконструировать историю, я предлагаю между забвением гнева и припоминанием злосчастий, поместить понятие «забвение зол».

Позитивное [574] Detienne M. Les maîtres de vérité dans la Grèce archaïque. P. 69–70. , когда им одаряют Музы – дочери Памяти, но определенные как Lēsmosýnē kakōn , «Забвение Зол» [575] Гесиод. Теогония, 55. , что, сохраняя за ними функцию стирания, помещает их под знак Mnēmosýnē [576] Память ( греч. ). , – таким должно быть это забвение причиняющего боль настоящего, которое приносится песней поэта, воспевающего славу людей прошлого. Тем не менее еще необходимо убедиться, что даже когда его приписывают мгновенному могуществу вдохновленного сказывания, забвение слишком недавнего траура защищено от какой-либо двусмысленности [577] Ср.: «Теогония», 98–103. .

По меньшей мере уже у Гомера насчет этого «благотворного» забвения существовали сомнения, когда в IV песне «Одиссеи», чтобы оторвать Телемака и Менелая от álaston pénthos по Улиссу, Елена прибегала к наркотику и к нарративу. Антидот против траура и гнева ( nēpenthés, t’ ákholon te, kakōn epílēthon hapánthōn ), наркотик дает забвение всех бед. И каких бед!

Оплакивать отца и мать – это долг, не терпящий исключений, а обязанность мстить приобретает совершенно особое значение в связи с убийством сына или брата [579] См. в первую очередь «Илиаду», IX, 632–633: критикуя Ахиллеса, замкнувшегося в своем отказе от примирения, Аякс утверждает, что следует принимать компенсацию даже за убийство сына или брата, что свидетельствует о том, что желание отомстить является в этом случае сильным, как никогда; см. также: «Одиссея», XXIV, 433–435 (слова Евпейта). . Действующий немедленно, но столь же кратковременный по своему эффекту, наркотик вполне может заменить траур на «очарование» – в свою очередь, крайне двусмысленное – «нарратива» [580] Таково заглавие исследования Розелин Дюпон-Рок и Алена Ле Булюэка, посвященного этому отрывку «Одиссеи», см. в сборнике: Lallot J., Chiappore M., et al. Écriture et théorie poétique. Lecture d’ Homère, Eschyle, Platon, Aristote. Paris: Presses de l’ÉNS, 1976. и веселье праздника, однако он на время так же отсекает от общества того, кто его выпьет. Такова предельная степень забвения бед, таков этот phármakon , противоядие от боли, но яд для человеческого существования, поскольку оно является в высшей степени договорным.