Николь Лоро - Разделенный город. Забвение в памяти Афин

Еще несколько слов об этой mēnis , всегда ощущаемой как опасность, до такой степени, что само ее имя запретно для того, кто является ее носителем: поэтому гипограмматическое выражение «Илиады» – *Я отрекаюсь от моей mēnis – так и не будет сформулировано [597] Ср.: Watkins C. À propos de «Mēnis». Напомним, что то, чему Ахиллес перформативно кладет конец, – это его khólos . . В mēnis дает себя услышать аффект, который длится – даже стойко держится, как пугающая пародия на гоплитскую стойкость [598] Народная этимология сближает это слово с ménō [держаться, выдерживать, пребывать. – Примеч. пер. ], поскольку речь идет о длительном гневе (DÉLG, s. v.). , – и который, однако, обречен на то, чтобы стать предметом отречения. Mēnis: слово, чтобы спрятать память, имя которой оно таит в себе [599] Вопреки Шантрену я нахожу убедительной этимологию, полагающую mēnis деформацией изначального * mnanis. Watkins C. À propos de «Mēnis». P. 205–206. . Иная память, куда более устрашающая, чем mnēmē . Память, целиком сводящаяся к незабвению. Но, как мы уже поняли, в незабвении отрицание должно пониматься в своей перформативности: «незабывающее» учреждается из себя самого. И точно так же, как требовалось забыть силу отказа, скрывающуюся позади «зол», одно повторяющееся высказывание выражает отречение от памяти-гнева: необходимо отказаться – если допустить, что это вообще возможно, – от отказа, затвердевшего в самом себе.

Что снова ведет нас к álaston pénthos , к трауру, который не хочет проходить [600] См. замечания Пьетро Пуччи в: Pucci P. Odysseus Polutropos Intertextual Readings in the Odyssey and the Iliad. Ithaca; London: Cornell University Press, 1987. P. 199. .

Возьмем прилагательное álastos [601] Неизгладимый, не дающий о себе забыть; невыносимый; ненавистный, прокл я тый. – Примеч. пер. . Сконструированное, как и alētheia , как отрицание корня «забвения», но означающее совершенно иной способ не пребывать в забвении. То, что в греческих языке и мысли alētheia возобладала как «позитивное» имя для истины, тогда как проза стала забывать álastos , не слишком нас удивит. Скорее всего, в силу того же процесса эвфемизации классическая проза заменила глагол alasteīn , эквивалентный аркадийскому erinýein , «быть в ярости» (в котором без труда опознается мстящая Эриния), на менее тревожащий mnēsikakeīn , эту «противоположность амнистии» [602] Gernet L. Recherches sur le développement juridique et moral de la pensée grecque. P. 324–325. Жерне комментирует alasteīn как «быть рассерженным яростью, которая не забывает». .

Траур и ярость. Очередь филологов задаться вопросом: так траур или ярость? Но для alasteīn этот выбор часто относится к области неразрешимого. Тем не менее это не означает, что данный глагол функционирует в отрыве от своей этимологии – как будто некий дериват от pénthos (с которым álaston очень часто ставится рядом) [603] Как об этом пишет – в модальности «как если бы» – Грегори Надь. См.: Nagy G. Comparative Studies in Greek and Indic Meter. Cambridge: Harvard University Press, 1974. P. 258. или от khólos ; это означает, что траур и ярость совершенно естественным образом сообщаются между собой, поскольку оба причастны незабвению. Итак, alast- : матрица смыслов для выражения páthos (или, как в случае Фриниха, drāma ) невосполнимой утраты, исчезновения ( álaston pénthos Пенелопы, думающей об Улиссе; Троса, оплакивающего своего сына Ганимеда в гомеровском гимне «К Афродите») или смерти ( álaston pénthos Евпейта) [604] Конечно, mēnis Ахиллеса против Агамемнона вызвана утратой его tímē [честь, достоинство. – Примеч. пер. ], а не близкого человека; но помимо того что он ведет себя именно так, как если бы потерял нечто большее, чем даже сына или брата (что, хотя и дозволяет компенсацию – см.: «Илиада», IX, 632 и след., – но сильно превышает любой ущерб, причиненный tímē ), он совсем скоро – и по причине этой же самой mēnis – познает álaston pénthos из‐за утраты своего двойника [Патрокла]. См.: Gros-Duroselle B. La mesure de la mort. Un lecture de l’«Iliade» // Epokhè. 1995. № 5. P. 23–45. . И это неотвязный páthos: álaston odýromai , «я скорблю, не забывая», говорит Евмей Улиссу [605] Гомер. Одиссея, XIV, 174. . Или, точнее, «я (никогда) не забываю скорбеть», «я не могу сдержать скорбь». Свидетельство тому, что так же, как и mēnis, álaston само выражает вневременную длительность, обездвиженную в негативной воле и в настоящем увековечивающую прошлое.

Бессонница Менелая, кровь отцеубийства и инцеста, которые не может забыть Эдип [606] Там же. IV, 108; Софокл. Эдип в Колоне, 1672. : в álaston есть неотвязность, призрачное и упорное присутствие, которое в буквальном смысле занимает субъекта и не покидает его. Еще один пример: перед последним поединком с Ахиллесом Гектор умоляет своего противника обменяться обещаниями не уродовать труп убитого врага. Отказ Ахиллеса: «Гектор, не говори со мной, álaste , о договоренностях» [607] Гомер. Илиада, XXII, 261. В пер. В. В. Вересаева: «Гектор, навек ненавистный, оставь говорить об условьях!» . И он добавляет, что доверительное соглашение между ними столь же мало возможно, что и между волком и ягненком: «Теперь ты сполна заплатишь за всю боль, которую я чувствую за моих товарищей, кого ты убил своим яростным копьем». Álaste : «проклятый», гласят переводы. Но здесь есть нечто большее: Ахиллес знает, что Гектор для него является незабываемым, чем-то вроде обсессии, в точности как и Патрокл. Незабываемым, поскольку он убил того, кого Ахиллес не хочет и не может забыть.

И вот мы видим, как в незабвении убийца оказывается бок о бок со своей жертвой. Что заставляет меня вспомнить еще об одном производном от корня alast-: alástōr , обозначающем преступника, поскольку он, говорит Плутарх, «совершил незабываемые поступки [ álēsta ], которые долго помнят» [608] Плутарх. Греческие вопросы, 25 (=Moralia, 297a). ; но кроме того, это имя и для духа смертельного отмщения, неотступно преследующего убийцу.

Незабвение – это призрак. Alástōr , а также alitērios [609] Alitērios [преступный, грешный, нечестивый] имеет другую этимологию, но его близость с alástōr превращает его почти что в двойник этого слова (DÉLG, s. v. aleítēs ). Ксантипп, охарактеризованный этим словом на одном афинском óstrakon (Meiggs-Lewis, 21), несомненно является «проклятым», с намеком на пятно, лежащее на Алкмеонидах. : тот, кто, согласно народной этимологии, «блуждает» (от глагола aláomai ), или тот, кого, согласно Плутарху, выводящему этот термин от глагола aleúasthai , настоятельно необходимо избегать.

Жили ли греки – как того хотела бы одна книга с красноречивым названием – «в тисках прошлого» [610] Van Groningen B. A. In the Grip of the Past. Essay on an Aspect of the Greek Thought. Leyden: Brill, 1953. ? Об этом несомненно свидетельствовала бы гипнотическая завороженность, при каждом упоминании «незабывающего траура» пробивающаяся наружу в текстах. Но мы также не должны останавливаться на полпути: поскольку, возможно, греки об этом знали и остерегались ее, как и многих других завороженностей, они настойчиво (уже начиная с «Илиады» и гнева Ахиллеса, впрочем, роскошно драматизированного) стремились заклясть незабвение как самую пугающую из сил бессонницы. Идеалом было бы, как в конце «Орестеи», нейтрализовать его, не утратив окончательно, одомашнить, разместив в городе обезвреженным, даже повернувшимся против себя самого: именно так по воле Афины Эринии объявляют, что они отступаются от своей ярости и соглашаются на бдение у подножия Ареопага в то время, пока город спит [611] Эсхил. Эвмениды, 690–693, 700–706. . Но это деликатная операция, несомненно, из тех, что только божество может привести к благополучному исходу. И когда гнев вновь обретает свою автономию и возвращается stásis alitēriōdēs [612] Stásis является alitēriōdēs у Платона («Государство», V, 470d6): конфликт как призрак, неотступно преследующий город. , в ход должны пойти все средства, чтобы заклясть угрозу álaston : и тогда, несмотря на то что по-настоящему забыть о нем невозможно, его забывают на словах при каждом запрете на память о злосчастьях.