Николь Лоро - Разделенный город. Забвение в памяти Афин

Я не забуду/я не проявлю злопамятство. Между одним и другим высказываниями пролегает все различие в ритуале речи, от которого ждут, что он придаст наибольшую эффективность менее резкой и выраженной из этих двух фраз.

В завершение попытаемся свести вместе оба конца этой цепи.

После того как каждый афинянин поклялся за самого себя, город всерьез надеется, что сумма отдельных обязательств восстановит коллектив; в то же самое время он оказывается надежно защищенным от последствий клятвопреступления, неукоснительно индивидуальных. Таким образом, обеспечив себе содействие богов, политическая инстанция может установить себя в качестве цензора памяти, единственного, кто вправе решать, что есть и чего не должно быть и какое употребление из этого можно сделать.

Аналогичным образом, начало «Илиады» может быть санкционировано только Музой, поскольку только дочь Памяти способна рассказать о mēnis так, чтобы повествование не было затронуто ужасающей аурой своего предмета; обращая гнев в славу, Муза открывает дорогу для благого анамнезиса, а поэт становится чистым инструментом этого пресуществления.

Благодаря согласию восстановив свою целостность, сообщество переобосновывает себя и принимает решения. Оно объявляет вне закона любое припоминание спорного прошлого, вытесняемого, поскольку оно конфликтное, – как если бы Память фигурировала в устрашающем списке потомков Ночи на месте и вместо Леты, как дочь Распри ( Éris ). Каждый афинянин должен забыть stásis , если сможет, и, независимо от того, сможет он или нет, повиноваться городу, конструируя для самого себя языковую машину против головокружительной ясности álaston.

Тогда политика вновь вступает в свои права – как гражданская и успокоительная версия забвения зол. Исчезают слова забвения, стираемые в интересах амнистии, остаются злосчастья. Но вспомнит ли еще кто-нибудь, что в «злосчастьях», запрещенных для памяти, скрывается как раз то, что в поэтической традиции отказывалось забывать?

Что делать с событием, память о котором нельзя отмечать? Дать клятву никогда не будить мучительные воспоминания – если речь идет о stásis , в которой две армии граждан противостояли друг другу. Но что, если речь идет об одном-единственном дне, пускай его и относят к далекому прошлому мифического времени?

Достоверно только одно: решение не состоит, как могло бы подсказать скорое применение отрицания, в том, чтобы действительно утратить любую память о нем. Более сложным, но, о, насколько же более интересным, будет употребление «не» в режиме негативного отмечания: нейтральная версия отрицания, та, что обращена исключительно на содержимое памяти, заменяется на маркированную, когда подчеркивается сам запрет. В первом случае довольствуются тем, что не отмечают, не отмечают никогда, даже один-единственный раз (ибо это единственное отмечание само по себе было бы первым в потенциальной серии): тогда просто воздерживаются от упоминания эпизода, который необходимо стереть, и можно уверенно ставить на то, что в общем случае такое воздержание и в самом деле влечет за собой забвение. Но можно также попытаться подчеркнуть отрицание как таковое. Это означает официально декретировать забвение: тогда принципиально важно будет установить процедуру неотмечания. Поскольку речь идет о коллективной практике памяти, этот второй случай потребует особого внимания: в самом деле, именно в двусмысленности подобной процедуры лучше всего расшифровывается то, что стоит на кону в отказе от памяти, когда отказ сам по себе является объектом определенной оркестровки.

Пример опять будет афинским, и хотя спорное событие – в данном случае это распря между богами – для нас относится к мифу, понятому в его афинском значении, оно точно так же относится к истории – по крайней мере, к тому, что можно назвать афинской историей Афин [639] Об этом понятии см.: Loraux N. L’ invention d’ Athènes. P. 133–173. Если собственным местом афинской истории Афин были epitáphioi [надгробные слова. – Примеч. пер .], то представляется важным то, что в «Менексене» (237c – d) Платон приводит этот эпизод сразу же после обязательного упоминания автохтонности: amphisbētēsántōn perì autēs theōn éris te kaì krísis . , и к гражданскому времени в его конститутивной повторяемости. Но сначала событие: в двух местах Плутарх сообщает, что афиняне, чтобы не отмечать второй день древнего месяца боэдромиона, вычеркнули этот день из своего календаря.

Сообщение удивляет: неужели из‐за того, что именно второго боэдромиона [640] Месяц боэдромион, третий в религиозном году, приблизительно соответствует нашему сентябрю. Посейдон и Афина, как считается, оспаривали первенство в Афинах, эта дата исчезла из афинского календаря? Однако не будем спешить и подозревать его в ненадежности лишь по той причине, что оно не может быть – а это действительно так – верифицировано кем-либо кроме Плутарха. Как раз в данном случае у читателя текстов есть все основания не испытывать угрызения совести в форме ностальгии по «реальным» документам (которыми, как полагают, являются только надписи и ничто другое), ибо историки Античности, обычно скептичные, судя по всему, согласны поверить по этому пункту словам Плутарха [641] Как известно, в великом споре, разгоревшемся вокруг афинского календаря, литературные источники, когда они есть в наличии, представляются несравнимо более надежными, чем испорченные надписи, реконструкция которых дает место для всевозможных спекуляций. Как пишут Уильям Притчетт и Бартель Ван дер Варден: «доказательство (то есть тексты Плутарха), по счастью, литературное, а не эпиграфическое». См.: Pritchett W. K., Van der Waerden B. L. Thucydidean Time-Reckoning and Euctemon’s Seasonal Calendar // Bulletin de correspondence hellénique. 1961. № 85. P. 21. . В свою очередь, решив не усложнять ничего зря, я приму всерьез это сообщение, бесценное для того, кто работает с модальностями функционирования афинской памяти.

Итак, Плутарх упоминает второе боэдромиона дважды. Одна из его «Застольных бесед» посвящена скрытому смыслу – это загадка ( ainíttetai ) – неписаного закона, требующего, чтобы кандидатура Посейдона на ранг полисного божества была повсеместно отвергнута. Поскольку текст поврежден в самом нужном месте, мы не знаем решения загадки, но мы узнаём, что бог везде принял свое поражение с кротостью и незлопамятством ( amēniton ónta ), и для Плутарха это служит поводом привести в пример Афины, где это событие отмечается дважды, посредством посвящения алтаря Лете (Забвению) [642] См. выше главу I. и посредством изъятия второго дня боэдромиона. И одно рассуждение из трактата «О братской любви» как раз хочет извлечь урок из этой практики: