Муслим Мурдалов - Шамиль – имам Чечни и Дагестана. Часть 2

Но кроме этих причин, влияние которых по возможности мною устраняется, есть еще одна, составляющая в своем роде большое зло, о чем неоднократно упоминалось в предыдущих дневниках; но результаты его и все последствия так разнообразны в настоящее время, – что непростительно было бы оставить этот предмет в стороне, несмотря даже на то, что он представляет собою не что иное, как некоторые подробности домашней жизни бывшего предводителя горцев и одну из его семейных тайн. Я решаюсь снова говорить об том, как потому, что положение одного из действующих лиц этой драмы требует серьезного внимания; так и на основании убеждения, что и эта тайна и эти подробности действительно имеют самую тесную связь с историею последних дней существования Имамата и служат достаточным подтверждением того, что было изложено об этом прежде.

Это зло есть непостижимое влияние Зейдат и Абдуррахмана, которое по справедливости следует назвать тлетворным во всех отношениях. Нельзя сказать, чтобы влияние это получило теперь большие размеры против того, каким оно было в Дагестане: перемены в этом случае нет, оно одинаково, но разница заключается в том, что предметы, на которые устремлено это влияние, в настоящее время уже не те, которые были прежде. По словам Магомета-Шеффи, (который теперь не что иное, как повторение показаний Хаджио и отчасти Гази-Магомета), в прежнее время Зейдат разоряла край и вооружала против Шамиля население всякого рода поборами, взимая их через Наибов, и при том не только без ведома мужа, но нередко побуждая и его самого на такие меры, вреда которых он по совершенной неопытности совсем и не подозревал. Теперь, внимание детей Джемаль-Эддина устремлено на скопление возможно большого количества денег, которые полностью находятся в их безотчетном распоряжении.

Говоря обо всем этом, Магомет-Шеффи назвал вещи настоящими их именами. Причина же, побудившая его к столь полно откровенности без всякого настояния с моей стороны, – заключается в притеснениях, которые в последнее время опять возобновились, и теперь обратившись в совершенное гонение, делают положение его безвыходным. Удерживаемый мною в порывах, которые по собственному его сознанию способны вызвать с его стороны поступок непростительный, бедный молодой человек ходит как отчужденный и в бессильной досаде по временам даже плачет. По его словам, брат и сестра беспрестанно вооружают против него Шамиля каждодневными доносами о его поведение, которое, по их мнению, во всех отношениях противно не только присущему дому Шамиля учению мюридизма, но и основным началом их религии. Склонность же его к общественной жизни и нелюбовь к обычаям, существующим в отцовском доме, доставляют Зейдат и Абдуррахману неисчерпаемый источник для доносов; каждый выезд его из дома для прогулки представляется ими Шамилю в самом черном виде.

Напуганный отцовскими выговорами, Магомет-Шеффи решился не выходить из дома никуда, и вот уже больше недели как он не является и ко мне, предупредив меня о своем положении.

По его словам, даже и в Дарго не было внушаемо Шамилю такой нетерпимости и не говорилось так много дурного о христианах и о Русских, как делается это теперь. Слушая речи родственников, о вреде и неприличии сношений такого лица как он с Русскими, которым не следует ни в чем доверять, Шамиль каждый раз бранит их за это и указывает на все, чем они окружены, и что так хорошо опровергает всякое их слово. При всем том, теперешнее особенное пристрастие его к затворничеству, Магомет-Шеффи приписывает единственно влиянию Зейдат и Абдуррахмана.

Затем, говоря о причинах, которые побуждают этих лиц вооружать главу семейства собственно против него, Магомет-Шеффи прямо указывает на желание их устранить этим возможность всякого контроля в употреблении денег: лишая его расположения отца, они воздвигают преграду между ними, и таким образом освобождают себя от единственного свидетеля их финансовых замыслов. Сам же Шамиль ничего этого не знает, потому, что Магомет-Шеффи до сих пор не решался объяснить ему дела, считая это жалобою или своего рода доносом, и только третьего дня, вследствие новой ссоры с Абдуррахманом, находя положение свое невыносимым, он предъявил Шамилю через Шуаннет требование отправить его из Калуги куда бы то не было. На это вчера последовала резолюция ожидать решительного ответа до возвращения брата.

Стр. 1450 …Жалобы Магомет-Шеффи на испытываемые им невзгоды и рассказы его относительно результатов влияния, которому подчиняется Шамиль, очень разнообразны: они касаются и домашней их жизни, и политических его действий в прежнее время. Сообщая мне все вышеизложенное, Магомет-Шеффи объяснил, что обращается он ко мне, сколько на основании личного его доверия, столько же и согласно желания брата, который при отъезде на Кавказ предложил ему обращаться в подобных случаях ко мне. В заключение, он просил у меня совета относительно того, что теперь ему делать, причем предупредил, что в этом случае я должен смотреть на него, не как на горца, а как на человека, искренно желающего отрешиться от условий прежнего быта и «нежелающего быть мужиком».

Не видя возможности уклониться от этого вмешательства, я согласился дать требуемый совет, но с условием исполнить его в точности. Затем, я моему собеседнику посоветовал исполнить желание его отца, дожидаться возвращения Гази-Магомета, а до тех пор смотреть равнодушно на всякие притеснения, хотя бы они были невыносимые прежних.

Со своей стороны, я замечаю только то, что со времени поездки нашей на фабрику Говарда, Шамиль начал без всякой видимой причины вести такую затворническую жизнь, какой не вел и во время поста, и которая может служить верным ручательством того, что в скором времени он опять будет жаловаться на боли и на опухоль в ногах. Благодаря, по уверению Магомет-Шеффи, стараниям Абдуррахмана и Зейдат, он уже около двух месяцев почти не выходит из своих комнат и только приходит иногда ко мне на чай, или на обед. В эти посещения нельзя не заметить, что в душе он питает большую склонность к нашей общественной жизни, и что охотно бы подчинялся ее условиям хоть изредка, если бы не было подле него живого напоминания о том, сколько противны религии частые сношения с неверными. Заметно также и то, что кроме удовольствия, которое доставляют Шамилю эти посещения, они благоприятно действуют на него и в других отношениях: даже лицо его кажется в это время как то здоровее обыкновенного, что, впрочем, происходит по всей вероятности от того, что одушевление, возбуждаемое беседою и некоторым разнообразием, разгоняет на время апатию, в которой он постоянно находится.

Затем, влияние Зейдат и Абдуррахмана в моих глазах выражается в том, что заставляет Шамиля изменять свои желания и значение однажды сказанных слов. Таким образом, он уже оставил свое намерение отправить дочерей в Москву, и на днях изъявил желание выписать в Калугу для Софият «глазного доктора», а для Наджават того же г. Корженевского, о котором я передал ему все подробности, изложенные в предписании ген. Гр. Сиверса, за №3322. В то время, Шамиль был очень доволен и назначением Москвы для пользования дочерей, и возможностью навещать их даже предостережением на счет г. Корженевского. Теперь же, о последнем он говорит следующим образом: хотя Петербургские врачи и имеют, вероятно, причины не доверять г. Корженевскому; но так как сами они не берутся вылечить его дочь, а г. Корженевский берется, причем очень может быть, что он не вылечит ее, а может случиться, что и вылечит; и что, наконец, в первом случае, особенного вреда не будет, а последний сделает счастливыми и его дочь и его самого, – то по всем этим причинам он желает выписать г. Корженевского непременно, и при том, чем скорее, тем лучше; или же отправить для пользования в Москву одну только Наджават, так как мать Софият объявила, что она умрет без нее.