Василий Глотов - Наедине с совестью

Командир громко расхохотался.

- Зря ты напугался. Пора уже отличать своих от чужих. Ты, видать, смелый, смышленый. Так, значит, задержали тебя? И куда ты шел?

- К вам шел. С хутора я, Максим Ярошок.

- Ну, если ты пришел, Максим, значит, говори: по какому делу, что тебе от нас нужно?

Тон командира понравился подростку. Совсем осмелев, он заговорил серьезно, как взрослый:

- Горе у меня. Позавчера приехали на машине фашисты, сожгли наш хутор, забрали корову и лошадь, а сестру Палашу на работу в Германию отправляют. Когда ее уводили, она сказала мне: "Иди, Максим, к тете Тасе". Вот я и пришел. Хочу видеть тетю Тасю.

Все молчали. Командир начал закуривать, комиссар сосредоточенно смотрел куда-то в сторону, а Иван Андреевич переминался с ноги на ногу, покашливая. Командир выпустил изо рта густой синеватый дымок, снова взглянул на подростка.

- Да, горе у тебя большое, Максим, - сочувственно проговорил он, наморщив высокий лоб. - Но нужно крепиться. А вот тетю Тасю я, признаться, не знаю. Она у нас в отряде что ли? Говори-ка толком.

- У вас. Лекарем работает.

- Это он о Тасе Бушко говорит, - вмешался в разговор комиссар, поднимаясь со скамьи. - Есть у нас такая. Только врачом работает не она, а Никонов Андрей Семенович. Бушко - медсестра. Ты откуда же ее знаешь?

- Она у нас жила, когда из окружения выходила. Ранена была.

- Ах, вот как! Сразу бы так и сказал. - Комиссар подвел Максима к окну, показал: - Вон, видишь дымок над землянкой? Тетя Тася как раз там и живет. Увидишься с ней, потом к нам заходи, поговорим еще. Хорошо? Проведите его, Иван Андреевич.

И вот они у землянки. Иван Андреевич попрощался с Максимом, посоветовал ему не опускать головы и направился к выходной тропинке. А Максим постоял у дверей, прислушался, потом застегнул воротник рубашки, постучал:

- Можно?

- Заходите, кто там? - послышался знакомый голос.

Тася сидела у окна, читала книгу. Максим вошел, по-хозяйски оглядел землянку: маленькая койка, покрытая серым одеялом, на подоконнике цветы в консервных банках, на столе тетради и медицинские инструменты. В землянке тепло, чисто, уютно.

- Хорошо у вас, тетя Тася, - вдруг проговорил Максим, отступая от двери.

Тася удивленно воскликнула:

- Максим? Дорогой мой, как ты попал сюда? - она по-матерински обняла его, поцеловала в лоб, усадила рядом. - Ну, говори, с какой вестью пришел? Не беда ли какая случилась?

- Палаша приказала идти сюда.

- А где она? Здорова ли?

- Здорова. Только фашисты увели ее, хотят в Германию отправить. А хутор сожгли. Нам, говорят, не нужны привалы партизанские...

Глаза девушки затуманились слезами. Максиму стало жаль ее. Он вытащил из-за пазухи какой-то сверток в черной тряпочке, подал его Тасе.

- Это письмо дяди Миши.

Лицо, Таси повеселело.

- Откуда ты принес его, Максим?

- Дядя Миша у нас жил на хуторе. А когда уходил, сказал, чтобы я сберег это письмо и потом передал вам.

Тася взяла письмо, прочитала.

- А ты хотел бы видеть дядю Мишу?

- А где я его увижу? Он же умер, говорят.

Тася снова обняла Максима.

- Нет, нет Дядя Миша жив и здоров. Теперь он служит в нашем отряде. Вечером ты его увидишь. А кто тебе сказал, что он умер?

- Палаша. От раны, говорит.

- Это Янка от раны умер, товарищ дяди Миши.

- Я его тоже знал, - опустил глаза Максим. - Они у нас на хуторе вдвоем жили. Дядя Миша учил меня на рации работать, а дядя Янка автоматом владеть. Веселый такой! У него мать в Лужках живет. Палаша ее знает. Старушка уже она.

- Да, да, я знаю. Только ты, Максим, помни: увидишь ее - не говори о смерти Янки. Он просил нас об этом.

- Ладно, - грустно кивнул головой Максим.

- А где вы были, когда фашисты хутор зажгли? - спросила Тася, вспоминая о Палаше.

- Мы спрятались в лесу.

Они долго разговаривали. Тася накормила Максима, расспросила, как он думает жить дальше. Ничего утешительного не сказал ей Максим. Нет у него ни родителей, ни угла своего. Вечером они вместе побывали в штабе отряда, поговорили с командованием и вернулись оттуда довольные и веселые.

Максим оставался в партизанском отряде.

*

Михаил Смугляк не вернулся в этот вечер на базу. Прошли уже все сроки, а из района предполагаемой диверсии - никаких вестей. Командование отряда забеспокоилось. На лесной участок железной дороги были высланы разведчики, но они попали под обстрел полицаев и через час вернулись, так и не узнав, в чем дело.

После многих догадок командир и комиссар партизанского отряда пришли к выводу, что группа Смугляка напоролась на фашистскую засаду и теперь... Что с ней теперь? Кто-то из партизан слышал, что примерно в одиннадцать часов вечера западнее полустанка произошел сильный взрыв, а потом в течение пятнадцати минут продолжалась перестрелка. Нашли партизана, и он еще раз подтвердил это. Значит, диверсия все-таки произошла. Что же тогда случилось с подрывниками?

Заложив руки за спину, командир несколько раз прошелся от стены к стене, затем присел к столу, вопросительно взглянул на своего заместителя, сказал коротко и твердо:

- Утром выяснить все подробно.

- Ясно, товарищ командир!

Долго они еще сидели при замаскированных окнах, разговаривали, ожидая известий. Наконец, часа в три ночи в двери штаба протиснулся высокий человек, растрепанный и мокрый. В одной руке он держал разбитый автомат, в другой - шапку, сильно измятую и запачканную в грязь. На его левом плече сквозь синюю стеганку просачивалась кровь, мокрые волосы прядями спускались на глаза. Это был подрывник Егор Большаков, много раз проявивший себя на боевых заданиях. Он тяжело опустился на грубую скамейку, измученными глазами посмотрел на сидящих и попросил хрипло:

- Расстегните на мне стеганку, душно.

- Что с вами? - спросил его комиссар.

Большаков ничего не ответил. Ему дали воды. Подрывник был ранен в плечо и шею. Несколько минут он сидел с закрытыми глазами, будто окаменелый. Командир отряда пытался заговорить с ним, но Большаков находился в забытьи. Принесли самодельные носилки, чтобы отнести подрывника в санитарную землянку. Уже в дверях, когда его выносили из штаба, он поднял отяжелевшие веки и словно во сне проговорил:

- Это обходчик!.. Это он предал нас!..

Через час пришли еще двое, а перед рассветом приполз и Смугляк, без сапог, промокший до нитки. Партизаны затопили маленькую железную печку и раздели его. Комиссар налил ему граммов сто спирта. Смугляк разогрелся. Синева сошла с его лица. Он пододвинулся к столу, черные глаза заулыбались:

- Ну и выкупался я, - глухо сказал он, поглядывая на красноватый бок печки. - Три часа в болоте пролежал. Давно не принимал такой ванны. Сапоги засосало в трясину, еле ноги вытянул. Ребята, значит, вернулись. Хорошо!

- А как с эшелоном? - спросил командир.