Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

Это значило, что козаку хотелось только допросить велеречивого сенатора обо всем

ему нужном, а, пожалуй, задержать у себя человека, доставлявшего панам сведения о

козацкйх делах. Но Киселю, по пословице, „показались и козы в золоте". Он хвалился

примасу, что Pan Bуg через него, нижайшего из сынов отечества, устранил кровавую

радугу и остановил междоусобную брань (internuum bellum), а в заключение

красноречивого письма просил его отеческой и всех панов братий милости, чтобы

никто „не отнимал у него этой верной службы", и чтоб она не осталась „без памятника

любви к отечеству (absque monumento pietatis ku ojczyџnie)".

Когда князь Вишневецкий появился на правой стороне Днепра, православный

патриот Польши хвалился и ему, что убедил Хмель-

212

.

ницкого к примирению, причем послал ему копию своей переписки с примасом и

коронным канцлером о том, как бы чтб называется по малорусски укоськать

бунтовщика.

Но патриотизм окатоличенного Русина был совсем ияого рода. Вишневецкий

отвечал Киселю так:

„Я, напротив, должен плакать (ingemiscere) о том, что не мог раньше ополчиться с

квартяным войском на истребление этих ядовитых чудовищ, которых изменники и

бунтовщики извергли теперь на Речь Посполитую. Глядя на горестное положение

республики, в которой господствуют рабы, и невольники плебеев (servi et mancipia

pиebejorum), с изумлением болею сердцем и о том, что, обогатясь на счет братий наших

и причинив ей такое поругание, эти чудовища, за то, что растерзали утробу

государства, еще мечтают о награде и удовлетворении. О, лучше было бы умирать,

нежели дожить до такого времени, когда слава наших великих народов так страшно

искажена,—дожить до такой невозвратимой утраты в нашей Короне! Не могу хвалить

принимаемых по этому предмету мер: могу верно судить лишь о том, как наилучше

воспользоваться временем. Но чтобы вести с ними переговоры о примирении, не вижу

никакого основания,—разве хотите, чтобы вкоренившаяся в этих рабских сердцах

отвага не покинула их до нового бунта, и чтобы их притязания возрастали с каждым

разом больше и больше. Если Речь Посполитая покроет вечным забвением громадные,

беспримерные в прошедшем раны, нанесенные этими изменниками, то ничего не

может ожидать в будущем, как только крайних несчастий и гибели. Кто бы мог

поступить более враждебно с отечеством, как поступили те, которые продают его

язычникам, которые шляхетскую кровь разливают, как .воду, и уничтожают стражей

коронных границ? Вы хлопочете с таким жаром о том, чтобы вознаградить нас за

пролитую кровь наших братий и восстановить честь отечества: в этом я уверен. Но

достойны ля такие люди пользоваться его благодеяниями? Если после истребления

коронного войска и плененья его гетманов Хмельницкий будет вознагражден и

останется с этим гультайством при старых вольностях, я не хочу жить в этом отечестве,

и лучше нам умереть, нежели допустить, чтобы язычники и гультаи господствовали

над нами*.

Прошло недели две. Хмельницкий, отписав немедленно Киселю, задержал у себя

его посланца, а посланцем Киселя был етарец состоящего под его патронатом

монастыря в Гоще, отец Патро-

.

213

ний Ляшко, которого он, в письме к примасу, называл своим конфидентом и

шляхтичем добрым.

Добрым шляхтичем, как это мы помним, называли паны и того монаха, который, в

Павлюковщину, сослужил им службу соглядатая. Человека, прикосновенного так или

иначе к панским интересам, козакам следовало задержать.

Две недели загадочного отсутствия конфидента охладили Киселевскую любовь к

отечеству и мечты о памятнике панскому пиетизму. В письме к примасу от 30 (20)

июня Кисель является перед нами печальным историком кровавого момента.

Из этого письма мы узнаём, что паны, так сильно повлиявшие на поступки

коронного гетмана в противность повелениям короля, до тех пор совещались между

собой о контингентах, пока

60.000,

или даже более, неприятельского войска не захватили его с

малочисленной армией. Потом узнаём, что в день Корсунского погрома подошли к

Потоцкому люди князя Любомирского да самого Киселя. „Орда ехала на них до самой

Белой Церкви*, пишет он. Таким образом паны происхождения русского,

Вишневецкий, Любомирский, Кисель, оказались единственными слугами польского

отечества в его крайности.

Далее Кисель наш повествует о виденном и слышанномъ

так:

„Лишь только разнесся слух, что войска и гетманов уже нет, а Орды идет при

козацком таборе 60.000, тотчас вся Украина, Киевское и Брацлавское воеводства,

бежали перед таким гвалтом и силою неприятельскою, бросая дома свои и дорогие

залоги любви (cara pignora); а неприятель, войдя в недра (in viscera) государства,

распустил все свои загоны. Города опустели. Полонное, Заслав, Корец, Гоща сделались

Украиною (Ukrain№ zostaиy); а некоторые помещики, не опершись и здесь,

разбежались в Олыку, Дубно, Замостье. Ни один шляхтич не остался. Осталась только

чернь. Одна часть её пошла к этому Хмельницкому, и несколько тысяч войска его

обратила в несколько десятков тысяч, а другая часть, будучи уверена (freta), что с нею

ничего не случится, осталась беззаботно по домам. Но и этим Орда, когда они

выходили из местечек приветствовать ее, сделала такой привет, что во многих местах

высекла в пень. Только тогда начали бежать ото всего добра и хлопы. Таким образом

Татары возвращались к своему кошу и к табору Хмельницкого под Белую Церковь,

обремененные добычею. А что дальше будет, слушаем только да выглядываем.

Различных до-

214

*

бываем языков: одни пойманные из тех загонов Татары говорят, что присягли друг

другу оставаться до зимы; а другие, что, кончив это посещение (odprawiwszy goњcinк),

Татары хотят идти в Волощину, а козаки—к Днепру. Теперь уже не можем иметь

никакой помощи из Киевщины, Подолии, Брацлавщины; только из Волыни взываем к

остающейся в тылу братии. Но и тех трибунал задержал до сих пор несчастными

судами, не обращая внимания на огонь, который охватил уже большую часть

Республики (magnam lleipublicae partem). Таким образом не остается никакой надежды

устоять против неприятеля, находящагося в (ея) недрах (in visceribus): сила его

возросла до 200.000 Орды я Козаковъ".

Сидя на чеку в своей Гоще, вспоминал Кисель и о Кумейках, которыми с

притворною наивностью закрывался от козацкой мести. Теперь писал он к временному

главе государства—примасу:

„Что сделает мое увещание, и как обойдутся с моим конфидентом, жду между

надеждой и страхом. Хоть я всегда старался снискать у Козаков доверие на случай

беды, но боюсь, чтоб они не припомнили мне кумейского предприятия; они там