Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

кривоносничать всюду, где пахло поживою, горилкою, безнаказанностью, и наводили

ужас на тех, чьи выгоды были в каком-либо отношении общими с панскими.

Не доверяя обезоруженным подданным, которых недавно еще собиралось вокруг

него до 26.000 для демонстрации перед Крымом, Вишневецкий окружил себя только

служилою шляхтою и разгонял гайдамацкие загоны Перебийноса на пространстве от

Ворскла до Трубежа, а пойманных на горячем учинке неребийносцев казнил тут же, как

делал Николай Потоцкий в 1638 году. Но он, в свою очередь, не принял во внимание

важного обстоятельства, что в руках у него был меч католический, и что самое

безупречное право суда с его стороны, как охранителя чести, собственности и личной

безопасности граждан, было только новым ударом „Ляха" по малорусскому сердцу.

Церковная реторта таинственно, точно в келье алхимика, переделывала польские

добродетели в пороки, а малорусские пороки—в добродетели. Страх казни за бунт, за

грабежи, насилия, разбой—уничтожался диким криком за веру! слышным от Чигирина

и Корсуня до Путивля и Севска, от Путивля и Севска до Смоленска и Дорогобужа, от

Смоленска и Дорогобужа до самой Москвы. По малорусской пословице: „у свиой х&ти

й кутки помагають", пренебреженному панами православию помогали,на его родной

почве, даже те люди, которые не знали, в чем состоит оно,—те, которые были гораздо

ближе к исламу, нежели к евангелию,—те, которые из моралиста-протестанта делали

„Святого Рея", *)—те, которых,

*) По рассказу Касеиана Саковича, один благочестивый поп, развернув

протестантское сочинение польского поэта Рея, обратился к прихо?канам со словами:

„Панбве миряне, православни християне, послухайте лит казания Святбго Рёя«, и по

доносу католика, был привлечен за это к суду.

206

.

по словам самих защитников православия, чаще видали в кабаке, нежели в церкви.

*) Чем энергичнее действовал Вишневецкий, чем усерднее подвигался он по камертону

польского центра Варшавы, тем больше весы таинственной судьбы склонялись в

сторону центра русскаго—Москвы. бесстрашный охранитель польской границы,

врезавшейся в московскую землю, он собственным мечем указывал нашему народу

дорогу в Москву. Вишневецкий был похож на великана, пытающагося погасить

вспыхнувший пожар бурным дуновением; но пожар, не „ погашенный в искрахъ",

превзошел наконец великанскую силу: бурный дух восточного маркграфа польского

раздувал пламень международной вражды до бешенства. Такою представляется

историку деятельность полонизованного Байдича в конечном результате своем.

Каждый удар его геройской руки и все блестящее поприще воинской славы его в эту

гибельную для Польши усобицу—были не что иное по своим последствиям, как

мимовольная служба русскому элементу, пренебреженному им ради польского.

Положение князя Вишневецкого было еще трагичнее, чем оных героев отпора

антикультурной Татарщине, о которых знаменитый геральдик XVI века писал, что они

стояли на границе христианского мира, как мужественные львы, и жаждали одной

кровавой беседы с неверными. Те про лагали колонизаторам-панам дорогу в

обетованную землю, которой сами не увидели; а он создал целое царство, текущее

молоком и медом в виду голодной Скифии, — и люди, призванные им к участию в

благах привольной жизни предпочли превратить его богатое хозяйством княжество в

такую же голую и голодную Скифию, как та, которая лежала за Ворсклом с одной

стороны и за Тясминомъ—с другой.

Окозаченные Хмельницкими да Перебийносами поселяне действовали на его

колонизационную ассоциацию сильно прельщением, но еще сильнее—террором.

Попасть в число их жертв было страшно и бесстрашному. Недаром ходили всюду

рассказы о том, как сулиминцы казнили коменданта кодацкой крепости, а хмельничане

— козацкого коммиссара, ШемберкаНедаром и о самом Хмельницком шла молва, что

он собственноручно снял голову с этого „нашийника". Не было той жестокости,

которою бы не насладилось тогда беспощадное козацкое сердце. Если старожил нашего

времени изоб-

*) Печерский архимандрит Захария Копыстенский сетует в своей „Палинодии", что

нашего попа чаще видали в кабаке, нежели в церкви (Автограф Палинодия хранится в

Варшавской библиотеке графов Красинских).

.

207

разил нам, в своих воспоминаниях, гайдамаку Железняка и Гонга, подавшего

крестьянской благотворительнице дитя её на своем козацком спиее (копье) *), что

делали в XVII столетии хмельничане? и чего должен был ждать от кривоносовцев

приверженец Князя Яремы? Имущество верного Баидичу человека обрекалось

расхищению и пожару, его семья—позору и всевозможной тираннии, а его жизнь, яко,

„панського пидлизы" и „Недолящка“, могла быть обеспечена—или отчаянною защитою

в малочисленном ополчении шляхтичей, или, гораздо вернее, участием в кровавой

оргии козатчины. Попав между двух лагерей и слыша о баснословных успехах бунта

Хмельницкого, не только простолюдины, но и шляхтичи, преданные дотоле

Вишневецкому, оставляли „своего князя", и если не переходили под бунчук

Перебийноса, то прятались в северских трущобах до решения страшилищного спора

между козаками и панами.

Разгоняя гайдамапкия шайки и карая своих изменников с той же завзятостью,

которой отличались козаки, Вишневецкий дошел до Переяслава. Но усмиренный

Конецпольским, а через семь лет Потоцким, Переяслав кипел уже бунтом. В нем сидел

достойный преемник изолганного .полудикою малорусскою письменностью Тараса

Трясила **), Перебийнос, и готовился выйти навстречу Князю Яреме, которого

шляхетное ополчение таяло по мере приближения к старому гнезду козатчины.

Вишневецкий очутился в положении крайне опасном. Отрезанный от Киевщины и

Волыни, он смотрел подозрительно на своих пограничных вассалов, на своих

испытанных дружинников, и должен был опасаться всего худшего. Не желая пасть в

бесславном бою, или сделаться жертвою козацкой тираннии, все еще страшный для

Перебийноса Князь Ярема отступил к своим Лубнам и стал готовиться к бегству в

другую Вишневетчину, колонизованную предками его,—на Горъгаь. Надобно было

сперва обеспечить от козацкой свирепости обожаемую любовницу-жену, красавицу

Гризельду, и тогда уже ринуться на бой с чудовищем неслыханного бунта, очертя

голову.

*) Си. Киевскую Старину 1887 года, январь, стр. 51.

**) Прозвище Трясйло дали Тарасу Федорбвичу (по фамилии шляхтичу) козаки,

распускавшие слух о своем торжестве над Конецпольским. Ложное предание о

Тарасовой Ночи, в которую будто-бы Тарас Ляхов за чуба потряс, дожило до нашего