Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)

Брагииыо; сожгли мост в Загале; а на подкрепления от короля не было никакой

надежды.

В силу таких внушительных обстоятельств, согласились паны и на 20.000

реестровиков, но под условием, чтобы не было Козаков ни в Брацлаве, ни в Чернигове,

даже и по королевщинам. С этим ответом отравили одного из козацких послов к

Хмельницкому, вместе с Зацвилиховским.

За обедом у Потоцкого, один из козацких послов, Роман Катержиый, сказал:

„Милостивый пане Краковський! чом вы не пускали нас на море пид Турка? Не було б

у наший земли сёгб лииха“

На это Потоцкий отвечал: „Что мы теперь терпим, то все ради турецкого цесаря: ибо

мы, охраняя папство его, обратили собственное в ничто“,—и при этом едва ли

вспомнил, что сам он был главным орудием реакции Владиславу IV в его порывах к

Турецкой войне.

„Тепёр же вже“ (сказал козак) „нехай нам короливська милость и Рич Посполита не

боронить моря: бо козак без войны не яроживё0.

„Все мы с этим согласились0 (пишет мемуарист), „прибавив, что хоть бы и сейчас

хотели идти, идите0!

Уже паны думали, что совсем удовлетворили Хмельницкого, как он опять прислал с

двумя условиями: первое, чтобы до Рождества Христова, пока не выпишет он Козаков

из реестра, жол-

324

.

неры не стояли в Брацлавском и Черниговском воеводствах; второе, чтоб ему

Потоцкий уступил Черкасы и Боровицу.

Хотя, по мнению панов, это были самые несправедливые условия (iniquissimae

conditiones), но, покоряясь бедственным своим обстоятельствам, они продлили срок до

русского Николая, и утешали себя тем, что Хмельницкий шепнул Зацвилиховскому:

„Се я роблю задлй поспильства. Пропав бы я, коли б згодивсь на це при брацлавцях. А

як их роспущу, дак хоч и зараз у них становитесь".

Что касается Черкас и Боровицы, то Потоцкий объявил, что этого не может сделать

без воли его королевской милости, разве на сейме надобно постараться.

Тогда Хмельницкий объявил, что желает приехать на присягу в панский лагерь,

только бы дали ему в заложники две знатные особы. Паны дали в заложники

литовского подстолия и красноставского crapocTj, Марка Собиского. Когда

Хмельницкий сидел уже на коне, полковники удерживали его и отсоветывали, но

Зацвилиховский своим давнишним приятельством привел его к решимости ехать.

„Ведь мы имеем дело с королем и Речью Посполитою" (сказал Хмельницкий своим):

„нам треба хилитись до них, не им до насъ".

Каковы бы ни были, соображения старого Хмеля в этом замечательном случае, мы

впервые на коварном его пути видим оправдавие сделанного Шекспиром наблюдения,

что нет между людьми такого злодея, в котором бы не осталось ничего человечного. Он

знал панов настолько, что, после всех своих злодейств, решился вверить себя их

рыцарской чести. Он был даже способен каяться.

„Когда привели его в лагерь" (пишет автор походного дневника), „он, войдя в

палатку пана Краковского, упал к его ногам (upadl do nog), бил челом в землю и плакал

(czolem \ѵ ziemig bijqc i placzc) Потом, поднявшись, просил простить ему прошлое.

Пан Краковский отвечал, что давно уже подарил свою кривду Богу и отчизне: ибо все

это сделалось Господним попущением; но надеется, что он загладит все цнотою и

верностью. Потом Хмельницкий довольно покорно приветствовал князя Радивила и

других; наконец были прочтены пункты. Он согласился на все, просил только о

Черкасах и Боровице, но пан Краковский отделывался учтивостями (ceremonia g.o

zbywal), так как это было невозможно. Подписав договор, тотчас присягнули и паны

коммиесары, и Хмельницкий с полковниками. За ним стоял его оруженосец (armiger) с

булавою. Пока был трезв, не говорил Хмель-

.

325

ницкий ничего непристойного, намекал только обиняками: „ваши милости

завербовали на меня и литовское войско, а этого не было ни .под Хотином, ни в других

оказияхъ". Потом обратился к Радивилу: „Предки вашей милости никогда не воевали

против Запорожского Войска". Но в пьяном виде, точно бешеный пес, излил он всю

свою злость, обвиняя волошского господаря, что обманул Тимофея, сына его, и, назвав

его изменником (zmiennikiem) сказал: „Хотя это и тесть вашей княжеской милости, но я

и в Волошской земле готов с ним биться: має виии много грошей, а я — много людей".

Князь обиделся, что Хмельницкий такия вещи высказывал с такой запальчивостью и

грубостью, но сдерживал свой гнев. Будучи великим полководцем в бою, он желал

быть таким же и гражданином в сохранении мира. Из-за этого бесстыдного пьяницы не

хотел он подвергать опасности войско, и потому ловко отвечал, что господарь ни мало

того не боится: у него найдутся свои средства для безопасности. Своим бесстыдным

бешенством расстроил Хмель нашу веселость, хотя полковники порицали его и

сдерживали. И у нас, и у него стреляли из пушек за здоровье его королевской милости,

и трубачи отзывались на виваты (na allegrece), а он, точно бешеный, вскочил из-за стола

и вышел. Там, однакож, отдали ему турецкого коня от пана Краковского. Поблагодарив,

сел на него Хмельницкий, но потом его сняли и отвезли в коляске в табор.

„На другой день" (продолжает мемуарист), „когда войско получило уже приказ идти

в поход, приехал Выговекий проститься с паном Краковским и нросить извинения за

то, что произошло вчера; при этом отдал турецкого коня пану старосте Каменецкому

(сыну Потоцкого). Князя Радивила просил он отдельно за вчерашнюю экзорбитанцию

от имени Хмельницкого. Князь отвечал: „Если он говорил в пьяном виде, то я говорю в

трезвом, что ни я, ни волошский господарь не боимся, и всегда найдет он меня

готовым. Если бы хотел и тотчас, я жду его в поле, и он удостоверится, что его пьяная

фурия ни мало мае не страшна, и я готов расправиться с ним, как хочет, или с войском,

или без войска". Но Выговекий смиренно (supplex) просил князя забыть об этомъ".

С обеих сторон довоевались уже до самого края, и потому должны были худой мир

предпочитать доброй ссоре. Но козаки до того считали мир непрочным, что не

продавали даже татарских бахматов панам, собиравшимся в обратный путь. Один из

панов писал в Варшаву с дороги: „Когда мы пришли в Белую Церковь,

326

.

козаки стояли в таборе, укрепленном двойными валами. Хмельницкий не хотел дать

нам битвы в поле, напротив, постыдно бежал с него в субботу. Все войско пашло

невозможным брать присту-пом окопы, в которых могло быть тысяч сто войска, кроме

Татар. Нам было хуже: приходилось вымирать. У них полно живноности, а кругом нас

(circum circa) голод, так что умирало но сто человек в одну ночь, а некоторые от

крайней нужды переда* вались к козакам. Отступить нам было жаль; идти в глубину