Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)

он потомъ—выступить в день своего патрона, Св. Яна.

В таких совещаниях уплыла целая неделя, а между тем полученные из Украины и

от Киселя из Гощи письма возвещали близкую грозу.

Не смотря на унизительный прием королевских коммиссаров со стороны Хмеля, Ян

Казимир отправил к нему секретаря переяславской коммиссии, Смяровского.

Иначе относился к бунтовщику Шляхетский Народ, каков бы ни был он,—не так

как „возвышенный духом и благородный умомъ* избранник правительствующих

панов. Его взгляд на Хмельницкого сохранился в популярном тогда и сохраненном для

потомства стихотворении, в котором говорится, что легче было бы терпеть „вечный и

невознаградимый срам от иноземного неприятеля, чем от такого презренного сора, как

Хмель, и это да близость Польши к порабощению хлопами всего больнее для нации*.

.

5

Snacby znosniejsza od nieprzyjaciela Ponisc szwank taki; ale, ze od Chmiela Smieci

wzgardzonej,—to najwiecej boli,

То, ze i chtopskiej blizcysmy niewoli.

Смяровский выехал из Варшавы под хорошим предзнаменованием,—в день

Благовещения Пресвятой Девы Марии (in ipso die Annuntiationis В. V. Mariae), но, по

причине опасностей и дурной дороги, достиг Чигирина едва в три недели.

Хмельницкий был далеко надменнее (daleko wi§kszej nadgtosci), нежели во время

Переяславской коммиссии. Принял он королевского посла самым недостойным

образом (indignissime go excepit),—как последнего мужика (vilissimum de plebe

hominem). Когда подали Хмелю королевский лист, он швырнул его писарю через стол,

так что лист упал на землю (аz na ziemie upadl). В то же самое время принимал он

(писал Смяровский) московского и венгерского послов торжественно (pompatice), с

кавалькадой, с военной музыкой, и носился слух (распущенный самим Хмельницким),

что Москва дала ему 20.000 своего войска. У Смяровского были отобраны все кони, а

челядь его была изрублена. Но при этом Смяровский—что весьма характеристично—

нашел себе двух покровителей между козаками, да еще таких, которые сообщали ему

копии писем своего гетмана к султанъ'Галге, к Периаш-аге, Караш-мурзе, и помогали

доставлять его депеши в Варшаву. Скоро, однакож, Варшава узнала, что он погиб

жертвою своей ловкости. Козацкий Батько не нашел другого средства обеспечить свои

секреты в предательской среде своей, как истребить соблазнителя.

Памятником существования Смяровского осталось поздно высказанное им

убеждение,—что тот был бы глуп, кто бы осмелился ехать в это пекло (kto by si§wto

pieklo odwazyl): „ибо колеса уже так разбежались, что каждый должен здесь

погибнуть*. И его собственной приезд удивил Хмельницкого, потому что чернь была

крайне раздражена потерею Бара и битвой под Межибожем, а сам он (доносил

Смяровский) „только и дышет, что яростью да местью (on sam intus nisi furerem et

vindictam spirat)*.

По словам Смяровского, Хмельницкий ежедневно и ежечасно переменял свои

мысли (in dies et horas singulas mutatur). Если иногда подавал некоторую надежду на

мир, то через час делался так непохож на самого себя, как непохожа ночь на день (w

godzinc odrnieni sil jako noc ode dnia).

6

.

Последнее известие пана Омяровского было таково: что, по словам Хмельницкого,

мир невозможен, а должна стена удариться об стену, и одна—обвалиться, а другая—

остаться (ai sie sciana z scianq uderzy, a jedna sie obali, druga zoslanie)". Он звал к себе

Татар не только на добычу, но и на то, чтоб „до конца вигубить поколение и имя

ляшеское“.

Пугали Польшу и вести, полученные из Подольского Камянца. Оттуда Каменецкий

каштелян, Станислав Лянцкоронский, писал Оссолинскому, что Хмельницкий прислал

Туркам через Татар вечное подданство, с тем, что он побусурманится со всеми

козаками, лишь бы только помогли ему истребить польское имя. Татары и Греки

представляли Туркам, что Хмельницкий завоевал уже Польшу по Белую Воду; за Белой

Водой осталось Польши только немножко: он хочет завоевать в этом году и остаток.

Под влиянием страха, бискупы-сенаторы говорили в государственном совете:

„Напрасно думают, что король его милость идет воевать с холопами: это не хлопы, а

воины, страшные самому цесарю оттоманскому".—„Не за подданство уже теперь

воевать намъ" (прибавляли другие), „а за Божию кривду, за святый сакрамент, за

костелы", и, забывая, что сами с папою да с иезуитами наделали жару, норовили

загребать его чужими руками. „Добрый кавалеръ" (говорили бискупы) „не спрашивает,

сколько неприятеля и какой неприятель, а спрашивает: где он? (qualis sil et quis sit, sed

ubi est)"?

Тут же патриоты, желавшие, чтобы жолнер воевал за них в долг, рассказывали,

какое множество невольников навезли Татары в Царьград сушей и морем: за один де

лук или за десяток стрел дают пленника; а пленниками были не только

богоненавистные схизматики, не только богоугодные католики, но и те, которых

молитвы властны освободить грешники из чистилища: видали в Царьграде и на

невольвичьих рынках капланов, которые внушали своим зрителям сострадание больше

всего тем, что „привыкли ко всевозможным удобствам жизни".

Много было новостей, занимавших членов королевской рады, но все до одной были

печального свойства. Например: из Турции так идут к Хмельницкому, что под

Добруджей и Болгарами ни в одном селе не осталось ни одного хозяина: все пошло в

Орду против Ляхов, и жители обоих берегов Дуная двинулись поголовно в козацкия

купы; а один шпион доносил из Украины, что Хмель сменил многих полковников,

узнав от ворожки, что

.

7

им не будет уже „счастить козацкая доля". Себя он считал фортутейшимг.

Когда наступила Зеленая Неделя, последний срок заключенного в Переяславе

перемирия с козаками, король повелел своему триумвирату соединить войско и

приблизиться к неприятельским займищам, не ожидая соединения Хмеля с ханом.

Тремя полководцами у него, как уже сказано выше, были: Андрей из Дубровицы,

Фирлей, старый воин и опытный вождь, но постоянно хворавший и дряхлый,

Станислав Ляяцкоронский, отважный боец, как и его дед, предводительствовавший

неомужиченными еще козаками, но плохой полководец, и граф Николай Остророг,

охарактеризовавший себя готовностью отдаться на милость пилявецким героям,

козакам и Татарам. Достойно, однакож, замечания, что генерал, вообразивший после

пилявецкой паники все потерянным, начальствовал под Пилявцами авангардом

действующей армии. Еще замечательнее, что при составлении повторенного

триумвирата, не могли никем заменить его; а всего замечательнее, что в новой

кампании Остророг вел себя, если не прямым героем, то и не слабодушным воином.

Фирлей с своей стороны показал, что в его немощном теле работал дух бодрый. Он,

вместе с Лянцкоронским, выбрал позицию для генерального лагеря весьма удачно и