Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)

возов порол на бой палашемъ".

Так как Ян Казимир не раз высказывался, что ему приятнее смотреть на пса, чем на

Поляка, то не мудрено, что он и сам бравурствовал а posteriori в той роли, которую

сочиняли для сцены ангелы хранители его, и с которой он сроднился до того, что и

князь Вишневецкий, в его глазах, был недостаточно мужествен.

Москва, с самого начала Хмельнитчины, следила за Польским Разореньем с

напряженным вниманием, и жадно ловила все слухи, пророчившие падение исконного

врага. Это видно, между прочим, и из того „письма по статьямъ*, которое было

вручено Кулакову при царском наказе. Двенадцать статей этого письма говорят крас-

117

норечиво о глубине русской политики. они-то и послужили Кунакову руководством

для его расспросов.

Что касается Хмельницкого, то царские советники, зная о его замысле воевать

вместе с Татарами московскую Украину, старались укротить его „царскою милостью и

жалованьем, которое царь и впредь учнет держать, смотря по козацкой службе", от

наступления же вместе с ним на Поляков отговаривались тем, что „ьечного

утвержденья и крестного целованья без причины нарушить нельзя", а хоть и были

наперед сего со стороны Поляков неправды, то царь ожидает от них „исправленья". В

сущности же Москали давали двум одинаково противным для них республикам время

ослабеть в своей беспорядочной борьбе. Не могла Москва не предвидеть, что палеи,

колеи и резуны прибегнут под её безопасный кров из бесприютного и беззащитного

руйновища, которое сами себе устроят. Общество, произведшее Тишайшего Государя,

не могло пленяться подвигами Козацкого Батька, как пленялись ими наши кобзари и

летописцы. Слух о предательстве Туркам одного из древнейших русских городов,

Каменца, приходил к царским боярам вместе с вестями о готовности русской орды

воевать Московскую Русь в союзе с ордой татарскою. Москва не отталкивала

предателя, но видимо сторонилась от него, и готовилась действовать независимо от его

варварской силы для покорения под нозе своего царя извечного врага и супостата.

Кунаков привез из Литвы и Польши зловещую для панской республики

уверенность. „Быть войне" (доносил он), „быть войне у Богдана Хмельницкого с

Поляки впрямь,—вопервых, потому что самого его козаки хотели убить за Зборовский

договор; вовторых, потому что паны-рада, земские послы и вся Речь Посполитая не

согласны на пакты короля с Крымским ханом и с Богданом Хмельницким; а втретьих,

приехав ныне в Варшаву князь Еремей Вишневецкой говорил сенаторам и шляхте,

которые к нему приезжали на двор всем вслух, что де король изволил меня призвать па

сейм, обесчестя меня, и за мои многие службы и за оборону Речи Посполитой. Даю вам

шляхетское слово свое под сумненьем своим: только нынешний сейм не на моем на

всем позволенье станет, и я де наготовлю вам и всей Речи Посполитой пива горше

Хмельницкаго".

Одна мысль о возможности такого явления в Польском государстве,—а Царская

Дума в ней не сомневалась,—поддерживала в Москве политику выжидания.

Преданный москворусской идее не ме-

118

.

нее Товарюкова и Бородатого, Кунаков доносил, что „Венгерской Ракоч со всем

войском готов помогать Хмельницкому, которого (войска) 20.000 стоит наготове в

Сочаве... „Сетуют все" (писал он о королевских панах в докладной записке) „и ходят

вне ума своего, а многие де сенатори отпустили скарбы свои в Гданеск Й хотят бежать

за море. Такова де злова несогласья и во всех лю* дех ужеети николи в Польше и Литве

не бывало".

Пи донесению Кунакова, к Хмельницкому собралось шесть ты* сяч шляхтичей,

сделавшихся банитами, и эта шляхта (писал он) „паче всех Богдана Хмельницкого к

войне на Польшу наговаривают: такие де нам лорьг николи не будет; теперь-то де их и

смирить, покаместа не справились". Вместе с тем думный дьяк доносил, что „вышли из

Немец недавно практики, сиречь книги печатные звездочетов, в которых то угадывают,

что нынешний Казимиръ—последний в ИИольше король, а хАиексей Московский

такой славы достигнет, как Александр Македонский".

Междудокладом Кунакова и настроением правительственного общества в Москве

существовала тесная связь. Зима, следовавшая за его поездкой в Польшу, решила

наконец в принципе вопрос о воздаянии за все, в чем Польша была виновата перед

Россией. В июне 1650 года царь отправил в Варшаву двух бояр своих, братьев

Пушкиных, Григория да Степана, с товарищи. Неизвестно, какая была дана инструкция

этим великим и полномочным послам, но они, как бы в отмщение за то, что претерпел

царский думный дьяк от Важевича, вели себя с крайнею грубостью в свиданиях и

переговорах с королевскими сановниками. Слова лжешь, дурак и еще покрепче того

сыпались у них градом на сенаторов, которые и без того уже „ходили вне ума своего"

при виде настоящих и в ожидании будущих бедствий Шляхетского Народа. В

поведении предков того, кто сказал незабвенное слово „клеветникам России", не было

ничего похожого на предшествовавшее посольство „царского дяди", боярина

Стрешнева, очаровавшего Альбрехта Радивила своими „прекрасными обычаями".

„Кичливые Ляхи" давали „верным Россамъ" сдачи, говоря, что за такия речи у них

бьют в рожу, и что посольское дело с такими грубиянами было бы приличнее вести

панским гайдукам.

После взаимных приветствий в этом роде, царские послы говорили не обинуясь, что

Господь изберет Русских орудием своего мщения за польские кривды, и требовали от

Речи Посполитой возвращения Смоленска с Северским и Черниговским княжествами,

ОТПАДАНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ.

119

если она дорожит миром. По их словам, Поляки нарушили крестное целование тем

уже, что делали в царском титуле пропуски. За это московские послы домогались казни

таких лиц, как Иеремия Вишневецкий. Несчастные паны должны были обещать им в

принципе то, что в исполнении пе было возможно ни для короля, ни для сейма. Польша

путалась к расставленных ей кругом сетях. Ей было нужно, во что бы то ни стало,

отсрочить разрыв с Москвою, чтобы не воевать с несколькими неприятелями разом. За

злой умысел на христианское государство вместе с неприятелями Св. Креста, она

казнилась уже нравственно.

Но царские послы заявили еще более унизительное для панской гордости

требование,—чтобы все бесчестные книги были собраны и сожжены в их присутствии,

а слагатели их, содержатели типографий, наборщики, печатники и даже владельцы

маетностей, в которых находились типографии, были казнены смертью. Это была уже

не на словах, а на самом деле, та наука, которую еще при Владиславе IV читали