Владимир Кудрявцев - Избранные труды [сборник]

Общими являются и основные принципы уголовного права и морали – социалистический гуманизм, демократизм и интернационализм. Можно без труда установить соответствие отдельным уголовно-правовым нормам «своих» моральных норм, регулирующих одни и те же общественные отношения.

Органическое взаимодействие советского уголовного права и его основного понятия – преступления – с коммунистической нравственностью выражается и проявляется: а) в процессе возникновения уголовно-правовых норм, б) при конструкции уголовно-правовых норм и в) в усовершенствовании уголовно-правовых норм [832].

Тем не менее наш законодатель не выделяет аморальность преступления в качестве самостоятельного признака преступления. Происходит это оттого, что признаки преступления имеют своим назначением отражать специфические черты преступления, которые позволяют отграничить его от прочих правонарушений. Аморальность присуща не только преступлениям, но и другим правонарушениям. Кроме того, признак аморальности полностью поглощается более широким понятием общественной опасности преступного деяния.

Подытоживая сказанное о понятии преступления, можно дать такое его определение: преступлением признается предусмотренное уголовным законом общественно опасное виновное деяние, т. е. действие или бездействие, посягающее на основы социалистического строя или наносящее серьезный вред иным социалистическим общественным отношениям: личности, социалистической собственности, политическим, трудовым и иным правам граждан, социалистическому хозяйству, общественному порядку и безопасности, а равно другим социалистическим общественным отношениям.

Несмотря на большое внимание, которое уделяют советские криминалисты и криминалисты восточноевропейских социалистических государств вопросу о соотношении преступления, его состава и диспозиции уголовно-правовой нормы, еще не достигнуто единства во взглядах по этой проблеме.

Как представляется, три основные причины вызывают такое положение. Во-первых, одностороннее толкование состава преступления лишь с точки зрения его правового содержания без раскрытия социальной, материальной сущности состава. Во-вторых, недооценка правового элемента преступления. Наконец, в-третьих, нарушение правил сравнения явлений и понятий на уровне общего, особенного, и единичного.

В советском уголовном праве почти общепризнанным является определение состава преступления как совокупности признаков, характеризующих по закону общественно опасное деяние [833]. Состав преступления оказывается лишь юридическим, формальным понятием преступления, оценочной категорией, законодательной абстракцией [834]. Состав «описывает», «характеризует», «очерчивает», «определяет» в законе признаки преступления.

Многие авторы, которые видят в составе юридическое, законодательное определение преступления (чем низводят состав по существу до признака уголовной противоправности в преступлении) или описание в уголовно-правовой норме преступления (чем отождествляют его с диспозицией уголовно-правовой нормы) высказывают и другие положения. Отмечая это, А. А. Пионтковский писал, что понятием состава преступления юристы пользуются как для обозначения совокупности признаков, характеризующих определенное пре ступление по уголовному законодательству, так и для обозначения конкретного деяния, соответствующего этим признакам» [835].

Советские криминалисты, за редким исключением, признают, что единственным основанием уголовной ответственности является состав преступления. При этом, конечно, состав не понимается ими как простое описание преступления в законе. В противном случае основанием уголовной ответственности оказалась бы диспозиция нормы, т. е. давалось бы одностороннее, чисто формальное, нормативистское, чуждое социалистическому уголовному праву толкование оснований уголовной ответственности. Но авторы, признающие состав преступления юридической абстракцией, законодательным определением преступления впадают тогда в очевидное противоречие. Оно уже отмечалось в нашей литературе [836].

В уголовно-правовой теории иногда употребляются выражения «фактический» или «законный» состав преступления [837]. Первое понимается как объективная реальность общественной опасности деяния [838], второе – как его законодательная характеристика [839]. Иногда оба понятия смешиваются. Так, польский криминалист И. Андреев в рецензии на книгу А. Н. Трайнина «Общее учение о составе преступления» отмечал, что автор монографии непоследователен: состав преступления определяет то как законодательную абстракцию, то как объективную реальность [840].

Все это показывает, что социальная, реально существующая в совершаемых общественно опасных деяниях сущность состава преступления неосновательно отрывается от ее оценочной, правовой характеристики. При этом в определении состава преступления центр тяжести переносится на правовую сторону, а в преступлении – на социальную. В этом и усматривается различие между преступлением и составом преступления. Между тем и преступление, и его состав представляют собой социально-правовые явления и понятия. Они заключают в себе, с одной стороны, объективно, независимо от законодательной оценки существующее общественно опасное деяние, а с другой – правовую его оценку в законе. Последняя превращает реальное общественно опасное деяние в преступление, а совокупность признаков, образующих содержание и структуру общественно опасного деяния , в состав преступления. Отсутствие как материальной (социальной), так и правовой стороны в равной мере исключает и наличие преступления и его состава [841].

Одной из причин нечеткого понимания состава преступления и соотношения с преступлением и диспозицией нормы является неправильное проведение сравнительного анализа этих явлений и понятий. Вместо того чтобы сравнивать преступление и состав преступления либо как явления, либо как понятия, нередко сравнивается преступление и понятие состава преступления. Между тем всякое понятие – и понятие состава преступления, и понятие преступления, – данное в законе, является законодательной абстракцией, а понятие, данное в науке, – научной абстракцией, результатом мыслительной деятельности либо законодателя, либо ученых. Но каково объективное основание для такой законодательной и научной абстракции?

Совершенно очевидно, что законодатель не берет понятие состава, равно как и все иные уголовно-правовые понятия, из чистого разума, произвольно. Тем более не может этого делать социалистический законодатель. Все законодательные и научные определения базируются на реальной основе, на объективных социальных явлениях действительности [842]. Маркс писал: «Законодатель же должен смотреть на себя как на естествоиспытателя. Он не делает законов, он не изобретает их, а только формулирует, он выражает в сознательных положительных законах внутренние законы духовных отношений. Мы должны были бы бросить упрек законодателю в без граничном произволе, если бы он подменил сущность дела своими выдумками» [843]. В другом месте Маркс замечает, что закон «…является всеобщим и подлинным выразителем правовой природы вещей. Правовая природа вещей не может поэтому приспособляться к закону – закон, напротив, должен приспособляться к ней» [844].